Айдын Ханмагомедов. «Иная акварель». Махачкала, Издательство «Юпитер», 1995, 32 с.
Уважаемый читатель! Я издаю для тебя за счёт собственных средств вот уже седьмую книжку и рад, что предыдущие шесть тебе понравились, несмотря на то, что в ряде случаев издатели умудрились их испортить. Особенно пострадали сборники «С Дербентом в сердце» и «Любовь и родина», в которых типографских погрешностей больше, чем стихотворений. Мне больно за моих искалеченных любимцев, но ты помогаешь неофициальному поэту преодолевать трудности и вдохновляешь на новые издания. Свидетельством тому «Иная акварель» - мой очередной и, может быть, не последний стук в твои двери. Айдын Ханмагомедов
ГАЗЕЛЬНЫЙ СОНЕТ Я обведу иною акварелью Двенадцать строчек и ещё дистих. Пусть зазвучат они не для других, А лишь для нас сонетом и газелью. Я породню гитару со свирелью, И в память о минутах дорогих Смущённо вы сорвёте с губ мужских Не поцелуи, а аккорды с трелью. На вас повеет пальмою и елью, Мелодиею только для двоих, Которая потом полунагих Возвысит нас и сбросит над постелью. Газель – невеста, а сонет – жених, И я впервые обвенчаю их.
ДИАЛОГ Горянка, зачем ты блуждаешь так поздно в горах? О милый, но кто же пойдёт для меня за водою? Горянка, зачем ты ведёшь незнакомца впотьмах? О милый, но это не есть ли кувшин за спиною? Горянка, зачем ты всегда в поцелуйных следах? О милый, но как же я пятна родимые смою? Горянка, зачем ты с извечной тоскою в глазах? О милый, но разве не ты их наполнил тоскою?
ТАВЕРНА Не люблю романтику морскую без таверны на скале, где певица душу воровскую изливает на столе. Вся она изящество в натуре и поёт не как-нибудь, а как будто манит в две лазури, на распахнутую грудь. Я иду, хоть всюду вор на воре и последний гасит свет. В темноте отчётливее море, вдохновеннее поэт. Предо мною певчая девица извивается во мгле. И шуршит, как белая страница на исчезнувшем столе. Наполняет два фужера трелью и один вручает мне. Я с певицей, как с виолончелью, обнимаюсь в тишине. Из фужеров, полных колыханья всё ещё шипящих струй, высекаю с первого касанья наш хрустальный поцелуй.
ГАЗЕЛЬ Я дамский цирюльник, пропахший душистой весной, не всякой особе доступно общенье со мной. По чутким ресницам, по хрупким ногтям вдохновенно то кистью вожу я, то просто щетинкой одной. Мой взмах карандашный темнит золотистые брови, как будто по лику проносится сумрак ночной. В угоду красотке я брею подмышки и даже готов опуститься до сути её основной. Но в ту же минуту щекою ловлю оплеуху, которая в сердце серебряной стонет струной. Но миг пережитый от этого только прекрасней, как гневные очи клиентки моей неземной. Прощайте, богиня, не пачкайте пальцы о деньги, мне, кроме мгновений, не надобно платы иной.
НОКТЮРН ПОД ГИТАРУ Ты спишь, убаюкана ночью, и нет тебя, милая, нет. Проснись – и увидишь воочью, что ночь – это чёрный рассвет. В извилинах улочек тёмных, хранящих извечный секрет, так много сейчас пробуждённых и только одной тебя нет. Проснись – и увидишь воочью, что ночь – это чёрный рассвет. Но спишь ты, обласкана ночью, и нет тебя, милая, нет…
СЕРЕНАДА Ах, улыбнитесь, Маша, былая атаманша столичной обаятельной оравы, пускай остыла каша, прогоркла простокваша, но вы всегда годитесь для забавы. Ах, не для маскарада я стану птицей сада, где снова вы распуститесь, как роза, я ваша серенада, а вы моя услада, особая амурная заноза. Ах, вам, моя отрада, по вкусу не рулада, а звуки темпераментного марша, вот вам и ритмы града, не град, а канонада, ну улыбнитесь, улыбнетесь, Маша. Когда сияет, Маша, во всю улыбка ваша сладчайшая, но с примесью отравы, я полон, словно чаша, вы снова атаманша и оба мы годимся для забавы.
АФРОДИТА Она на простыне как будто на картине соперница вполне мифической богине. Не руки, а ручьи, не волосы, а волны светлы и горячи, звучны и благовонны. Я с нею и на пик, и в дали, и в глубины, хотя она тростник под натиском дубины. Но весь во власти губ, кокетства и каприза, я тот особый дуб с душою кипариса.
ИНОМАСКА Не крошка уже, а торговка, на ней не румянец, а краска, не платьице, а упаковка и вся она как иномаска. Я ей о любви под гитару, она мне о чеках, аренде. Я ей по привычке водяру, она ничего, кроме бренди. А раньше пила ведь и нежно в объятьях моих засыпала, но нынче прощается спешно, дела, мол, а времени мало. Спешит как и вся перестройка, воспетая мной спозаранку. Куда ты, нерусская тройка, увозишь мою россиянку?
РУССКАЯ ГАЗЕЛЬ Берёза, о тебе не сложены доселе на русском языке певучие газели. Запали в душу мне и твой прощальный взгляд, и белоснежный стан, и лиственные трели. Ах, без тебя, увы, берёзовость сама возможна лишь в мечтах, а не на самом деле. Как робкая листва, впервые о тебе газельные слова во мне зашелестели. Чтоб ты смогла понять восточные стихи, они сложились так, как будто обрусели.
ОСЕННИЙ ДАКТИЛЬ Осень, как дева с судьбиною горькою, вновь обнажает себя стриптизёркою. Ах, я любил её прежде, как милую, нынче померкшую, нынче постылую. Ветер бездомный по улицам мечется, жёлтая ива, как желтобилетчица. Сердце пустынное в ссоре с берёзою, всюду поэзия сделалась прозою. Серая, хворая и безотрадная, что тебе надо, пора листопадная?
СЕРДЦЕ Помню, помню двойное биенье и обоих сердец вдохновенье за решёткою рёбер моих. Пусть одно расстреляли за пенье, за горенье, за рвенье, за мненье, но другое осталось в живых. В нём, наверно, от бога уменье, до последнего стука стремленье и болеть, и гореть за двоих.
ПЕРЕД ХОЛСТОМ Ты горестен, юный художник, отмеченный богом безбожник, забытый людьми человек. Задели меня за живое и слово твоё грозовое, и красок твоих фейерверк. Но вряд ли даны не на горе душе твоей высокогорье и мыслям надземный разбег. Спустись и привыкни к подножью, уйми в себе искорку божью иль будешь страдальцем вовек.
МУЗЕ Когда беда тысячествольно бьёт с неба, с суши и с воды, когда уже настолько больно, что я не чувствую беды, когда душа – сплошная рана и сыплется на рану соль, ты появляешься нежданно и заговариваешь боль.
НЕХОТЯ-НЕХОТЯ Затоскует душа по лугам и в дорогу опять, как скиталица, но уже утомляется там, ибо вместе с хозяином старится. Сам давно одербентился весь и стремлюсь никуда не уехать я, да и жил бы повсюду как здесь еле-еле и нехотя-нехотя.
ОДНИ ПРИПЕВЫ Случилось однажды, о милая мать, тебе повстречаться, ему повстречать. Хотелось тогда без конца и предела ему миловаться, тебе миловать. Но вместо любови война повелела тебе убиваться, ему убивать. Теперь по ночам суждено то и дело ему вспоминаться, а нам вспоминать.
ГОРОД Город тысячи ушей, толстых задниц, тонких шей и речей не в честь героя, а чинуш и торгашей. Он не Иерусалим, и не Мекка, и не Рим, он Дербент, но лишь его я сын и вечный пилигрим.
ИЗ ЦИКЛА «МОНОСТИХ» 1 Повсюду горцы, нет высокогорца. 2 А на безбабье рак уже русалка. 3 Умей и молчать эхотворно. 4 Торговля – ловля, запад – западня. 5 Горбачёв и Ельцин – Огарёв и Герцен.
ИЗ ЦИКЛА «ДИСТИХ» 1 Без чердаков и без подвалов зданья как люди без души подсознанья. 2 Я нищ, зато свободен, словно чайка, передо мной и царь как попрошайка. 3 Мыслящее сердце, чувствующий мозг, ваш носитель – гений или полубог. 4 Был исполком, теперь администрация, нет геморроя, нынче менструация. 5 У тётеньки на нижнем этаже есть ёж и алый бантик на еже. 6 Нет у толпы ни лика, ни фасада, но зад её пышней любого зада. 7 Я вроде нот, моя Россия, но перед до и после си я.
ИЗ ЦИКЛА «ШЕСТИСТРОЧИЯ» 1 Евдокии Туровой Россия – это шестибуквие, матрёшечное шестикуклие. Россия – это шестизвучие чарующее и певучее. Россия – это шестицветие и чувств шести однобукетие.
2 Вазифу Мейланову Наш флаг уже не только красный, не только белый, а контрастный. Два цвета, словно два врага, сразились бы стране на горе, но синий цвет меж ними – море, а белый с красным – берега.
3 Александру Гисцеву Не каждый русский есть великоросс, а только тот, кто русскими вопросами ужален, как назойливыми осами и всё-таки не отгоняет ос, кто донором в страну родную врос, когда другие впились кровососами.
4 Бог победит, отступит сатана, Русь встрепенётся, но пускай она не фениксом из пепла возродится, а из золы, как русская жар-птица. И лишь потом напишут имена, как в пушкинском завете говорится.
5 «Спаси и помилуй», – молили в России, но эхо съедало последний глагол, туманный, абстрактный, расплывчатый, мол, хотя его цензором быть не просили. «Спаси и помилуй», – молили в России, но слышался богу лишь возглас: «Спаси-и…»
6 Мне высь ночная как от бога книга и дарственною надписью на ней осеннее трёхстрочье журавлей, с которыми и мне бы из-под ига российских сентябрей и октябрей, но нет чужбины родины милей.
7 Прорублено петровское окно, и зябнет Русь душою, да и телом, а ветру-иностранцу всё равно и занят он, как говорится, делом. Мы за окно, но почему оно рукою властной не застеклено?
8 Пусть не поймём и не измерим без семипядевого лба ту Русь, что с виду как изба, а изнутри как светлый терем, всё ж укати меня, судьба, в глубинку подышать апрелем.
9 Любовь, как жемчуг, вне наружности, и ты, Россия, без речей от стольных парков и аллей до крайних точек на окружности любима вопреки ненужности тебе жемчужности моей.
10 Душа обожглась о сугубо лесную прохладу, что жгуча в рассветные чудо-часы. Вся Русь от могучего дуба до малой травинки плакуча. О боже, как много росы.
11 Душа пустынна, полумрачна, но за душою как будто брезжит и выплывает из яви-сна тот, кто пустыню не просто нежит, а освещает, дождит и снежит, не проникая в неё сполна.
12 Ах, кистью дьявольской не бог ли оставил в памяти моей, как кляксу, небо без огней и треугольный иероглиф, забытых всеми журавлей, которые как я продрогли.
13 Полурождённый сброд, в отличье от тебя я полностью рождён и вот живу скорбя. А ты подобен весь весёлой детворе и жизнь твоя под стать затейливой игре. Когда настанет срок заканчивать игру, ты полностью умрёшь, а я полуумру.
14 Мы оба мечик и листовочка, мы мальчик с пальчик и дюймовочка перед безликою толпой, с которою вступаем в бой. Нас только двое, златобровочка, зато мы личности с тобой.
15 Я проситель не мёда, а яда и по зову пришёл, но не зада, а души, на которой печаль, так что, пчёлка дремотного сада, ты ужаль меня в душу как надо, а сумеешь, и в сердце ужаль.
16 Как на троянского коня, бегу из дня в ночные грёзы, где ни условностей, ни позы, где вытравятся из меня гримасы и мои, и дня, и слёзный смех, и грех сквозь слёзы.
17 По лугу маковое полымя и дым ромашковый над ним. Мы с блудной нимфой полуголыми вбегаем в полымя и дым и пышно душами бесполыми дымимся с лугом и горим.
18 Мне дорог Каспий как идея, как тихий берег с тайником, где с нимфой мы сидим вдвоём, от неги собственной балдея. Мне дорог Каспий как идея, где с нимфой я и где нигде я.
19 О, позвони мне в шутку, озорница, чей голос ароматен и певуч, а в возгласе любвеобильный луч, который вновь, как нож, засеребрится и в сердце мне по рукоять вонзится. О, позвони мне, обмани, помучь.
20 Я Терек для девицы той, которой море по колено, но не довольствуюсь одной я доколенной красотой, а захочу – и губ мгновенно достигну вздыбленной волной.
21 Как будто длань татуировщицы по телу пробежит с иглой, когда нарочно предо мной пройдёшь походкою танцовщицы и взглянешь с укоризной той, где и злорадство со слезой.
22 Однажды взбучку я задам высококресельным задам за всех облапанных за дам. Тогда не скажешь ты: и та ли я, чтоб восхищалась мной Италия, и грудь облапана, и талия.
23 Лукава я, а ты невинно миЛ, Игру мою любовью не зовИ, Люби другую как меня любиЛ. Истомная владычица любвИ, Являясь всем, я между тем ничьЯ, Я слева, милый, но и справа Я.
24 Любя в любовь любви любовью литься, как Люб с любой любезничать из дам, люблю любить любовницу любимца, любуюсь облюбованный и сам, а Любе любо любвеодержимца влюблять и прилюбляться к словесам. |
|
|
© khanmagomedovy |