Айдын Ханмагомедов. «День памяти». Махачкала, Дагкнигоиздат, 1991, 36 с.

 

«День памяти» – четвёртая книга Айдына Ханмагомедова, которая составлена в основном из произведений, написанных в 1960–70-е годы, но не печатавшихся в своё время по цензурным соображениям. В стихах, вошедших в настоящий сборник, необычно для современной поэзии раскрывается тема человеческих взаимоотношений, патриотизма советских людей в минувшей войне. Опубликованные в последние два-три года, они привлекли к себе уважительное внимание читателей и критики, были переведены на другие языки.

«День памяти», как и предыдущие сборники поэта, адресуется студентам, интеллигенции и всей читающей публике.

 

ДЯДЬ КОЛЯ

Мне в ночь на Девятое мая

не снятся, а видятся сны.

На время сбегают из рая

калеки минувшей войны.

 

Как в первое мирное лето,

а кто не помрёт и потом,

они на базарах Дербента

тоску свою глушат вином.

 

Свои ордена и медали

и, видимо, честь заодно

они продают без печали

за деньги, за кров, за вино.

 

Слепой и безногий дядь Коля

сидит у базарных ворот

и, детскую душу неволя,

пронзительно песни поёт.

 

Вот я, разрыдаться готовый

от жалкого вида и слов,

кладу ему в шапку целковый,

лишая себя пирожков.

 

Мне видится площадь Дербента,

где нынешним праздничным днём

я, больше не узник запрета,

строчу стихотворным огнём.

 

Я славлю Девятое мая,

и будто в объятьях весны

следят за парадом, вздыхая,

всё те же калеки войны.

 

Сегодня дядь Коле охота

участвовать в празднике и

срывать перед всеми с кого-то

былые награды свои.

 

АНТИПОДЫ

Вы к любым воротам рады

подогнать ключи.

Вам и кресла, и награды,

и магарычи.

У меня сложней работа,

вам не по плечу.

Я всю жизнь ищу ворота

к своему ключу.

 

СОБРАТУ ПО ПЕРУ

Как любопытны мы и апатичны,

небескорыстны и альтруистичны.

Наверное, в застойные года

утратили мы что-то навсегда.

Но слава Богу, что доселе живы

в нас дерзкие душевные порывы.

Ведь кое-кто и душу, как старьё,

послушно снёс и сдал в утильсырьё.

Нам жаль страну, любимую навеки,

которую замучили генсеки.

То сталинский кровавый мордобой,

то брежневский грабительский застой.

И нынче жизнь не сахар, но сегодня

мы смеем жить, планируя и помня.

В нас плачет память, стихоплещет дух

и это всё – подумать только – вслух.

 

ПОМОГИ МНЕ

Помоги мне, мать моя судьба,

в собственную душу окунуться,

возлюбить себя как вольнодумца

и возненавидеть как раба.

Помоги мне, мать моя судьба,

стать убийцей и не промахнуться,

чтобы я рукою вольнодумца

застрелил в самом себе раба.

Помоги мне, мать моя судьба,

разбудить страну мою стрельбою,

сделать так, чтоб сразу вслед за мною

каждый смог убить в себе раба.

Помоги мне, мать моя судьба…

 

КРЫМСКИЙ ПЛЯЖ

Пляж охвачен пламенем без дыма,

хоть на дно морское провались.

Сотни туш на побережье Крыма

беззаботно разлеглись.

Разлеглись в упрямстве голосистом,

только что мне до упрямства их?

Я делю с татарином-туристом

ностальгию на двоих.

Он зовёт меня под тень аллеи,

но идя сквозь плотные ряды,

я на чьи-то наступаю шеи

и на скользкие зады.

Наступаю, падаю и снова

наступаю, падаю, встаю.

Не щадит неистовое слово

неотёсанность мою.

Я молчу, не отвечая ражу.

Только что там? Ругань всё сильней.

Мы идём по жизни, как по пляжу,

спотыкаясь о людей.

 

ЛЕС

Легко заблудиться в осеннем саду

без жизненно важной тропинки.

Гривастые тени гарцуют вовсю

под музыку лунной пластинки.

Вверху, как пунктирные линии две,

начертана поздняя стая.

Кудесница-полночь шуршит, на листве

как будто на картах гадая.

Тревожа и тщетно взывая к весне,

звенит одностишье морщины.

А может быть, это эпиграф на мне

к элегии скорой кончины?

 

ПЕРЕЛЁТНЫЕ ПТИЦЫ

Вновь пернатый вожак заскучает о лете

и, скликая, поднимет подруг.

Словно двух разобщённых родителей дети,

то на север они, то на юг.

Им, наверное, нравится жизнь кочевая,

раз ни там не сидится, ни здесь.

Словно есть на земле и чужбина родная,

и чужбинная родина есть.

 

ТУЧИ

Ну и ливень же хлынул, наполнил овраги, как чаши,

но не стих, а полез на деревья, столбы и дома.

С нарастающей силою двинулся выше и дальше,

а вокруг кутерьма, да такая, что сводит с ума.

Даже горы сползают, дрожат под убийственным душем,

понимая, что рушится их исполинская власть.

Тучи в эти минуты сродни переполненным душам,

человеческим душам, решившим наплакаться всласть.

 

ОТШЕЛЬНИК

Я иду безлюдным переулком,

где, как вор, таится мой двойник.

Только не раздался бы над ухом

вдруг меня приветствующий крик.

Этот шум и эта живость мумий

с вечною улыбкой до ушей –

не они ли ласточку раздумий

вспугивают близостью своей?

Может быть, и мне звенело счастье,

но услышать не успел я звон,

потому что был рукопожатьем

в этот миг священный отвлечён.

Я хочу один, как новый Крузо,

выйти на нетронутый простор,

где берёзы узницами музы

поведут со мною разговор.

Но кругом одни и те же рожи,

тот же шум и та же болтовня.

И меня приветствием прохожий

нагло отнимает у меня.

Потому от этой жизни гулкой,

по себе соскучившись порой,

я иду безлюдным переулком,

оставаясь там самим собой.

 

АЛЕКСЕЙ КОНДРАТЬЕВИЧ

В летнем пальтишке высокий и тощий

в утро январское, в утро тоски

ищет Саврасов с непрошеной дрожью,

ищет в кармане худом медяки.

Пальцы худые – озябшие птицы

клювами ловят холодный металл.

Кличет трактир его опохмелиться,

только уж лучше бы не окликал.

И сквозь позёмку неверной походкой

мастер уходит в свой призрачный мир.

Вот и сегодня за подлую водку

снёс он «Грачей» своих в подлый трактир.

Но полупьяный пунцовый трактирщик,

в чудный пейзаж перегаром дыша,

что-то глазами нездешнее ищет

и не даёт за «Грачей» ни гроша.

Снова в позёмку уходит Саврасов,

холст сиротливо под мышкой торчит.

И на снегу бесконечно и страстно,

кажется, вслед ему стонут грачи.

 

В ПУТИ

Мы перестроимся, сомкнёмся

и тронемся за строем строй,

но для страховки обернёмся:

ах, нет ли худа за спиной?

Оно ведь было и в народе

сидит заржавленным гвоздём.

И всё же к внутренней свободе

быстрей бы надо, чем идём.

Уже негоже притворяться,

гадать на решку и орла

и, к правде шествуя, бояться,

что пустят только до угла.

 

МНЕ БЫ…

Мне ключи бы связками

от складских ворот –

я б не только ласками

накормил народ.

Мне бы силу пением

исцелять больных –

я б с самозабвением

пел за семерых.

Я и третью миссию

жажду на земле –

объявить амнистию

всем, кто в кабале.

 

ГРУСТНАЯ ОДА СВОБОДЕ

Долгожданная, званная мною на вешней заре,

что ж ты так запоздала? Уж осень стоит на дворе.

Чем смогу я ответить на твой громогласный привет,

если нынче во мне ничего, кроме памяти, нет?

Не к лицу мне играть на уже заржавевшей струне,

да и голос мой сорван, и песни упали в цене.

В несвободе душа истощилась, подобно казне,

и теперь только мелочь, быть может, осталась на дне.

Жаль, расстрелянный Клюев тебя не узрит ни на миг,

не помчится навстречу замученный в тюрьмах Мушфик.

Не прикатит Табидзе из дальнего лагеря к нам,

в пересыльной тюрьме не обнимет тебя Мандельштам.

Не споёт Гумилёв, за стихи осуждённый на смерть.

А Джавид? А Приблудный? Да можно ли всех перечесть?

Только всё-таки здравствуй, я вижу твой верный маяк,

величайшее благо из всех существующих благ.

Я считаю себя горделивее льва и орла,

но целую тропинку, которой ты всё же пришла.

 

ДРАЧУНАМ

Сталинистские чинуши,

слишком мерзок интерес

мандельштамовские души

тщетно втискивать под пресс.

Мы и в камерах-клетушках,

словно ландыши в степи.

Чем у лжи на побегушках,

лучше с правдой на цепи.

Ваши руки, будто плети

для возвышенных идей.

Не срывайтесь и не бейте

нас, поющих для людей.

Мы смелее вас и краше,

не уходим за щиты.

Вас ещё ославят наши

окровавленные рты.

 

ВАРИАЦИЯ ОДЫ

Семнадцатый и сорок пятый годы

воспели мы и, кажется, с лихвой.

Но ни одной не посвятили оды

тебе, наш скромный пятьдесят шестой.

Или не ты пооткрывал ворота

всех страшных тюрем и концлагерей?

Там Сталин, если он отец народа,

держал своих сынов и дочерей.

А тех кого, кого сгубили держиморды,

не ты ли добрым словом помянул?

Ты целые советские народы

на земли их родимые вернул.

Как пробная духовная свобода,

ты вечно с нами, пятьдесят шестой,

и так же дорог сердцу патриота,

как даты, упомянутые мной.

 

ЖЕЛАНИЕ

В семнадцатом не я ли,

не он ли шёл в строю?

Мы вместе отстояли

республику свою.

Потом, к двадцатилетью

святого Октября,

вдруг стала, как пред смертью,

кровоточить заря.

Он лёг невинным прахом

в ту землю, на какой

я доживал под страхом

свой век незолотой.

Метро, заводы, ГЭСы

и подневольный труд.

Доносы и аресты,

и суд, и суд, и суд.

Мы не чинов желали,

не славы, как теперь,

а чтоб не постучали

однажды ночью в дверь.

 

ДЕНЬ ПАМЯТИ

Не дожили мы до войны, и о нас

ни песни, ни громкого слова,

но всё же, потомки, скорбите подчас

по узникам тридцать седьмого.

Чтоб помнили все о суровой поре,

что нас, как зерно, помолола,

спешите же выделить в календаре

День памяти жертв произвола.

 

НАСЛЕДСТВО

А мне о лагернике-деде

и слышать в детстве не пришлось.

Но будущее с прошлым врозь

не может, раз они соседи.

Мы этого не знаем с детства,

но вырастаем и в сердцах

вдруг обнаруживаем страх,

увы, полученный в наследство.

 

ГОВОРЯТ ИГРУШКИ

Повелит – построим дом,

скажет – бросимся под танки.

Были мы как ваньки-встаньки:

ляжем, встанем и пойдём.

Но безжалостный игрок

не щадил свои игрушки.

Словно серп, врезался в бок,

бил, как молот, по макушке.

Нам тогда бы в топоры!

А теперь мы лишь останки,

ваньки, но уже не встаньки –

жертвы сталинской игры.

 

БЕЗУМЕЦ

Он слишком кратко говорил об этом,

просил не брать беседу на перо.

Готов был ездить хоть велосипедом,

но только не садиться бы в метро.

Я понял так – там раньше зэки были,

немало тысяч, взятых под надзор.

И, как кроты, все рыли, рыли, рыли,

он тоже рыл и роет до сих пор.

Там раньше трупы были, но не всплыли,

там запах тлена из небытия.

А главное, там рыли, рыли, рыли,

пока не сгнили, посходив с ума…

Он слишком часто ездил в этот город,

но только раз проехался в метро.

Ему там память вдруг сдавила горло

и вывернула начисто нутро.

 

В МУЗЕЕ

Я в музее притронную палку спросил:

«Скольких твой обладатель тобой угостил?»

Хоть не помнила палка, но выдала весть:

«Две судьбы у меня было, будет и есть.

Я пред сильным народом сгибаюсь в дугу,

даже, как хворостинка, сломаться могу.

Ну а ежели сам он сгибаться готов,

я дубинкой гуляю по спинам рабов.

Я могу и по сильным ударить порой,

лишь бы массы за них не стояли горой.

Так что ты, осуждая царя-сатану,

знай, что с ним и народ разделяет вину».

Я ушёл из музея не весел на вид

и как будто притронною палкой побит.

 

ОТВЕТЬТЕ

Девятым января

клеймим мы Николая,

кровавым и царя,

и день тот называя.

Но как назвать другой,

тот беспрерывный гнёт,

когда в крови людской

был выкупан народ?

Клеймим, и не щадя,

мы сердце самодержца.

Но как назвать вождя,

кто был совсем без сердца?

 

ДВА ПЛЕНА

Лучше бы погибли

мы в плену у немцев.

Нас освободили

но от иноземцев.

А в родной России,

где мы воевали,

нас поотвозили

в лагерные дали.

На чужбине наше

стойкое терпенье

вызывало даже

вражье удивленье. 

Но угасли сердцем

мы в родной Сибири.

Лучше бы у немцев

нас поистребили.    

 

СЕМЬЯ

Отрывая от корней

и лишая сада,

постепенно из людей

образуют стадо.

Непослушных – на убой

в устрашенье прочим.

Правит славною семьёй

не отец, а отчим.

Приближает тех, кто лют,

сеет кривотолки.

И своих же братьев бьют

выдвиженцы-волки.

Истребляя вражий дух

с лучшими сынами,

объявляет отчим вдруг

их самих врагами.

Мол, не знал отец родной,

что вокруг убийцы.

И уходят на убой

прежние любимцы.

А его на все лады

славит трусов стадо.

Кроме сена и воды

ничего не надо.

Но постыдные лета

прожужжат, как осы.

Чьи-то юные уста

выронят вопросы.

Где душа? Где ум? Где честь?

Где свобода слова,

что всегда была и есть

истины основа?

Где история? А в ней

где одна страница?

По другой течёт ручей

или кровь струится?

Почему так толст покров

копоти и пыли?

Был же сад, в конце концов,

корни же ведь были!

 

ОТВЕТ СТАЛИНЦАМ

За что же Сталин убирал людей

толковых и с завидною судьбою?

За то, что ими управлять трудней,

чем многомиллионною толпою.

Не захотел бы Мандельштам-поэт

уподоблять его заре и солнцу.

Не стал бы маршал Тухачевский, нет,

поддакивать ему, неполководцу.

Да и Бухарин – покрупнее мозг,

чем все мозги в Центральном Комитете,

одним своим существованьем мог

теснить вождя в его авторитете.

И вождь нещадно сокрушал умы,

своё спасенье видя в этом крахе.

Кто уцелел от пули и тюрьмы,

тот сник и деформировался в страхе.

Верхушка пала, а простой народ

уже не мыслил, бит и обезглавлен.

Мы дети тех, кого пытался в скот

преобразить пастух народа Сталин.

Что знаем мы о собственной душе –

поруганной сокровищнице нашей,

о правде, одичавшей в шалаше,

для миллионов вовсе замолчавшей?

Им, излучавшим слишком много лет

язык кнута несложный и привычный,

свободы новоявленной привет

не более, чем бред иноязычный.

Через болота, пепелища, рвы

лежит наш длинный путь к демократизму.

О сталинцы, уже не сами вы,

а в вас рабы тоскуют по вождизму.

 

БЕЗ СВОБОДЫ

1

Нам выпало тяжкое бремя

тирана, а после глупца,

меж ними туманное время

пропившего ум удальца.

Один убивал без причины,

второй поминал и пьянел,

а третий, держась середины,

с похмелья шатался без дел.

И жаль, что за долгие годы

большого и малого зла

отвыкла душа от свободы

и жизнь незаметно прошла.

                     

2

Не темень страшна, а темница,

пусть даже она в белизне.

Уж лучше совсем не родиться,

чем жить в полицейской стране.

Вновь брежневцы прошлое славят

и давят, и травят людей.

Годами бессовестно правят

любимой Отчизной моей.

Наверно, и совести пятна

выводит сегодняшний крем.

И всё же не очень понятно,

зачем я родился, зачем.

О ветер, к усопшему брату

примчавший по кладбищу вскачь,

оплачь мою смертную дату

и дату рожденья оплачь.