Айдын Ханмагомедов. «Вереница четверостиший». Махачкала, Дагкнигоиздат, 1992, 40 с.

 

Айдын Ханмагомедов – неофициальный дербентский поэт, творящий на русском языке. «Вереница четверостиший» - пятый его сборник, который вряд ли бы увидел свет, если не перестройка. Критикой застойных лет стихи замечательного поэта либо воспринимались как упадочнические, либо не замечались вообще.

Вот почему только единственную книжку, да и то постриженную цензурой, сумел выпустить наш земляк в тот период. Остальные сборники Айдына Ханмагомедова были изданы за последние 3 года.

Лазарь Амиров

 

РОДИНА

Весь Дербент, как грустная страница,

нараспев читается с холма.

На одной окраине – больница,

на другой окраине – тюрьма.

 

ЗИМА

Снега и снега на земле,

как будто Отчизна на белом

операционном столе

больная и духом, и телом.

 

ОТВЕТ НА ВИЗУ

Государство словно отчим злой,

от кого, увы, не убежать,

ибо невозможно взять с собой

Родину – страдающую мать.

 

ПОСЛЕ ЛИВНЯ

Ах, сколько, друг, не голоси я,

стихов прекрасней нет во мне сейчас,

чем лермонтовской строчки перифраз:

«Привет, умытая Россия!»

 

ЗАПОВЕДНИК

О бедная моя страна,

в наш век больной и непогожий

ты вся как заповедник божий,

где рвёт и мечет сатана.

 

ВЕСНА

Голубое небо нараспашку,

а земля зелёная в цветах.

Вновь рядится в майскую рубашку

родина смирительных рубах.

 

ЛИЧНОСТЬ

Ломая догмы и привычность,

он в гору, если вы с горы.

Жизнь – скучная игра, а личность

меняет правила игры.

 

ПОСКРИПТУМ

Вот к пьесе «Горе от ума»

две строчки нынешнего века:

чем выше лоб у человека,

тем он удобней для клейма.

 

ИЛИ–ИЛИ

Чтобы как-то двигать перестройку

по стране, уставшей от словес,

нужен или мост через помойку,

или очистительный процесс.

 

ЖАЛОБА ШАШИСТА

Я в шашки играю недурно,

а наш исполком бескультурно.

За что меня в тесной квартире

он держит, как шашку в сортире?

 

ЗАЧЕМ?

Возвысил над чернью и догмой,

от грешной земли оторвал.

Зачем ты бескрылому, бог мой,

так много крылатости дал?

 

СОН

Разбит маяк, завалена дорога,

но истина влечёт меня – и вот

я мысленно взвиваюсь в небосвод

и просыпаюсь, не достигнув бога.

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЖАНРА

Уж если говорить спроста,

четверостишье не искусство,

а четвертованное чувство

на плахе писчего листа.

 

ТВОРЧЕСТВО

Душа и мозг работают, как рации,

без слов, но все слова в конце концов –

есть только черновые вариации

их тайных и святых беловиков.

 

ЦЕНИТЕЛЬ

Говорил при мне старик-жокей,

что готов немедля расплатиться

за любого жеребца-арийца

сотней непородистых коней.

 

РАБЫ

Я разрезал грушу пополам

и узрел, как у неё во чреве

отшатнулись от свободы черви,

не чета ли эти черви нам?

 

НА РАСПУТЬЕ

Хоть ты прямо, вправо, влево,

но от маминого чрева

все дороги пролегли

к чреву матушки-земли.

 

ПУТЬ

Поезд утомил меня, друзья,

и подвёл к заманчивой идее,

что в вагоне-ресторане я

ехал бы во много раз быстрее.

 

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ СПОР

Судья, как было видно по лицу,

победу в споре прочил мудрецу,

но тот без боя предложил ничью

собравшемуся спорить дурачью.

 

ДВЕРИ

Есть двери обычные вроде,

но низкие с давних времён.

В них каждый нагнётся при входе

и мрази отвесит поклон.

 

ИСПОВЕДЬ КАРЛИКА

Я карлик, но знайте, что не от природы,

скорей из-за низкой и злой несвободы.

Башкой упираясь в её потолок,

я дальше расти ни на йоту не смог.

 

ПРЯНИК КЕСАРЯ

Пускай он пышный, аппетитный, мятный,

но ты попридержи его у рта

и вдруг почуешь привкус неприятный,

похожий на предчувствие кнута.

 

НА СОБРАНИИ

Здесь не личности, а лица

борются, но не со злом,

а с зевотой, и со сном,

и с позывом помочиться.

 

ИЕРАРХИЯ

Осёл, сидящий на осле

и погоняющий ослом,

не удержался бы в седле,

коль не был сам под ишаком.

 

САЛМАНУ РУШДИ

Ваш сатанинский прочитав роман,

я тороплюсь вам искренне признаться,

что чем-то он похож на ньюкоран,

написанный рукою святотатца.

 

ХАДЖИ-МУРАТ

Сражённый насмерть, стал он подниматься

и вновь прошитый вражеским свинцом

вдруг вскинул руки, но не чтобы сдаться,

а как бы помолиться перед сном.

 

НЕВОЗМОЖНО

Элиту до толпы, как до земли,

сумели опустить вожди-бандиты,

но как ни бились, так и не смогли

толпу возвысить до былой элиты.

 

ГОРДЕЦ

Сближаться с теми, кто мудрей,

ему мешает гордость,

он с ними чувствует острей

свою непервосортность.

 

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ

В руках мальчишки он вовсю резвится,

стремится к жизни в небе голубом.

Позволь, малыш, я напишу на нём

стихи на память перелётным птицам.

 

СОРНЯКИ

Цветут сорняки и собой

гордятся в период цветенья,

хотя и ромашки одной

хватило б для их посрамленья.

 

АКВАРИУМ

Пусть он многоуголен и широк,

но всё равно в минуты ностальгии

в нём рыбка в тот забьётся уголок,

который ближе к морю, чем другие.

 

СТОН

Догорела свеча, и ко мне

долетел в тишине голосок.

Это где-то взывал об огне

не успевший сгореть мотылёк.

 

САМОАНАЛИЗ

К себе, как к чужому, наведаюсь,

в два голоса песню спою,

себе самому исповедаюсь,

и дам, и возьму интервью.

 

ВЕРНОСТЬ

Иногда и вопреки судьбе

следует отстаивать идею,

ежели нельзя расстаться с нею

без измены самому себе.

 

МЕССИЯ

Когда-нибудь своё он сдержит слово

и к нам на землю явится опять,

где даже Русь святая не готова

его сегодня встретить и принять.

 

ДЕМОКРАТ

Пускай сильны вы и хватки,

но знайте: и он не слабак.

Порой и в мягкой перчатке

скрывается твёрдый кулак.

 

РУКИ

Навеки раскрыты объятья,

в которые тянется люд.

Но гвозди, что вбиты в запястья,

сомкнуться рукам не дают.

 

ТОЛПА

Толпа всегда останется толпой,

к тому ж не сможет без опеки грозной

и не свободной станет, а бесхозной

она при демократии любой.

 

АКРОТЕЛЕСТИХ

Мир без тебя – чужой бездругий доМ,

А отчий дом невыносим, как мукА,

Мучитель твой, я и в бреду ночноМ

Аукаю и жду тебя, как другА.

 

У ВОДЫ

Будя во мне певца-солиста,

аккомпанирует ручей

и, словно пальцы пианиста,

бежит по клавишам камней.

 

КАВЫЧКИ

Он «красен» душой и привычками

и всюду стоит во главе.

И красные уши кавычками

всегда при его голове.

 

СОЛИСТ

Рождённому творить особняком

ни в хоре нет нужды, ни в дирижёре.

Не делайте его хоровиком,

он зафальшивит иль зачахнет в хоре.

 

АВТОГРАФ КОЛЛЕГЕ

Слово – есть оружие, но нет,

никогда тебе не выйти в асы,

если бог не дал тебе, поэт,

мыслей, да и чувств боеприпасы.

 

РАЗНЫЕ МАСТИ

Даже будучи фигурой,

я в игре с номенклатурой

вновь и вновь, как туз иной,

бит шестёркой козырной.

 

БЕРЁЗА

Лист берёзы, вложенный в конверт,

умилил и взволновал до дрожи.

Будто передали мне привет

от вдовы Есенина Серёжи.

 

ДУБ

Гонимы зноем, к вековому дубу,

спасаясь, мы бежали через пни. 

И он, великий, даже лесорубу

ни разу не отказывал в тени.

 

ЭТЮД

Воздух после стирки дождевой

сушится на солнце впопыхах.

Как прищепки на верёвке бельевой,

воробьи на проводах.

 

ОСЕННИЙ ПЕЙЗАЖ

Под небом, залатанным тучей,

и ливень, и ветер сквозной.

А кудри у ивы плакучей

как будто покрашены хной.

 

ФОТОСТИШЬЕ

На глянцевой глади окна

осенняя ночь без луны,

так странно похожая на

рентгеновский снимок весны.

 

ШАРЖ

Я склонился над речкой ночной

и, любуясь, замешкался аж.

Ах, спасибо тебе, водяной,

за непрошеный дружеский шарж.

 

ПРИЗНАНИЕ

От первого чувства по пятое мне

мир кажется жухлым и прелым.

Люблю тебя чувством шестым, а во сне

утраченным чувством предпервым.

 

ВЗГЛЯД

Пусть её гадание – брехня,

но во взгляде что-то есть от рока.

И, гадая, смотрит древнеоко

юная цыганка на меня.

 

ПЕЙЗАЖ

Хмурится, как море, небосвод,

полнится печалью многоструйной.

И не тучка, кажется, плывёт,

а чадра утопленницы юной.

 

АДАМ И ЕВА

На иврите песню спел о деве,

на латыни стих прочёл в тоске,

но в любви Адам признался Еве

на табасаранском языке.

 

КАСПИЙ

Я к ней всё равно не смогу,

так что же вы, волны-беглянки,

влечёте меня к персиянке,

поющей на том берегу?

 

ДВЕ ЛЮБВИ

Грустит соловей у поверженной розы,

надрывно поёт над цветком.

Но льёт и садовое пугало слёзы,

любившее розу тайком.

 

АВТОГРАФ ВЛЮБЛЁННЫМ

А любовь – это взлёты без счёта,

возносящие нас,

и паденье с ковра-самолёта

на обычный матрас.

 

ЛЮЛЯ-КЕБАБ

Воспринимая в кабаке

люля-кебаб не цельно,

прошу сначала люляке,

а баб уже отдельно.

 

МОРЕ

Я между волн, как между строк,

беспечно с женщиной купаюсь,

а где-то лермонтовский парус

мятежен вновь и одинок.

 

ДВОЕ

Меж ними, будто провод телефонный,

протянута верёвка бельевая.

А виноградник, в яблоню влюблённый,

безмолвствует, с чего начать не зная.

 

ЧИТАТЕЛЬ

Он новые четверостишья просит,

мол, старые наскучили ему.

Он прав, но где я новые возьму,

когда душа уже не плодоносит.

 

ПАМЯТЬ

Я тленен, но вечен Дербент,

в чьей памяти татуировкой

в надежде предсмертной и робкой

я выколю автопортрет.