Айдын Ханмагомедов. «Против течения». Махачкала, Дагкнигоиздат, 1990, 32 с.

 

В поэтический сборник «Против течения» вошли стихотворения, которые в застойный период либо не публиковались вообще, либо искажались цензурой.

 

АВТОГРАФ ЧИТАТЕЛЮ

Так тускло светят светлячки,

так медленно влачатся дроги,

что можно только полдороги

пройти по улице строки.

А там, где клочьями побед

сияет истина над ложью,

всё стелется по бездорожью

кровавый семафорный след.

И потому в словах моих

найдёт алмазы и рубины

лишь тот, кто сам до сердцевины

в прочитанный ворвётся стих.

И вечно начатый уже,

и вечно превращённый в клочья,

пусть он тоскою многоточья

в твоей продолжится душе.

 

ГЕНИЙ

Поневоле приземлялся, чтобы

сеять смуту в обществе и хмель,

чтобы против косности и злобы

в одиночку выйти на дуэль.

Проклинался отчей стороною,

запирался дома, но и там

отвергался верною женою,

кочевал по временным углам.

За его подтекстом и межстрочьем

чудились вторые меж и под.

Дали кличку «идиот», а впрочем,

он делил её на «иди от».

Говорил, что губят, ибо любят,

убивают, чтобы воскрешать.

Был, как лес, который вечно рубят,

а пощады не от кого ждать.

Перед власть имущею оравой

не мельчал ни телом, ни душой.

Не писал стихи рукою правой

от природы будучи левшой.

 

НОЧЬ

Ой ты, чёрная ночь –

                          перелётная спутница жизни,

я заждался тебя

                         у напудренных снегом берёз.

Где так долго была ты?

                         В какой обитала отчизне?

И откуда в глазах

                         затаённые отблески гроз?     

Я в дневной суете

                          поистратил на выстрелы мимо

слишком много души,

                            расплескавшей былую лазурь.

Но познанье себя

                           только в темени осуществимо,

и порой слепота – это взгляд,

                           обращённый вовнутрь.

Ой ты, чёрная ночь –

                           и невеста моя, и судьбина

с омрачённым и, может,

                            от этого мудрым лицом,

сдвинув лучшей строки моей  

                            оба конца воедино,

этот обруч тебе я

                            дарю обручальным кольцом.

 

ВЕСЁЛЫЙ РОМАНС

Чтобы время летело быстрей

чтоб звенели минуты безделья,

весели и меня, и гостей,

но от песен не требуй веселья.

Я люблю твой раскатистый смех,

нецелованность уст и румянца.

Я смеюсь музыкальнее всех,

только песни не смеют смеяться.

Если даже со мною беда,

если даже во всём неудача,

я могу улыбаться всегда,

только петь не умею не плача.                                  

                                                                                                                 

БЕГЛЕЦ

Поэты здесь рабы, а не поэты.

И муть небес обманчиво чиста.

Чеканит ночь фальшивые монеты

из бронзы пожелтевшего листа.

Но ты ушёл, и сонные кварталы

обрамили дорогу на перрон.

И ведали, догадываясь, шпалы,

куда далёкий путь твой проторён.

Попутный поезд на второе утро

остановился, чтоб уйти назад.

Там, на конечной станции маршрута,

сошёл ты, рад поездке и не рад.

Сошёл и замер на пустом вокзале,

как будто из того конца земли

тебя сюда просили, приглашали,

ну а встречать забыли, не пришли.

 

АХ…

Звуковою вспышкой на губах

возникало «ах» и исчезало,

словно голос, спрятавшись впотьмах,

ударял кресалом о кресало.

Я давно влюбился и не вдруг

в это стооттеночное слово,

где восторг, страданье и испуг

искони живут надъязыково.

Инстинктивно ахаю в стихах,

что бы это ни обозначало.

Но однажды осенило: «ах»

не мои ли два инициала?

 

НА ГУЛЯНЬЯХ

На массовых гуляньях не в Дербенте

участвую и убеждаюсь я,

что слишком мало мужиков на белом свете

и слишком много разного бабья.

Лицо и грудь открыты, как витрина,

а взгляды, как пальба по господам.

Неважно, фрау или синьорина,

ханум иль пани, леди иль мадам.

Гуляют молодуха и старуха,

и с небосклона устремляя взор,

как высокопоставленная шлюха,

глядит Венера на земных сестёр.

 

ПУШКИНСКИЙ ЗАВЕТ

Две даты нам даны:

                         рождения и смерти,

меж ними и черта,

                        похожая на путь,

который я уже

                        прошёл на белом свете 

и ты, о друг живой,

                        пройдёшь когда-нибудь.

Не думай о конце,

                        но помни о кончине

и памятник себе

                        нерукотворный строй.

Две даты нам даны

                        с чертой посередине

и что-то там ещё

                         за гробовой чертой.

                   

СВЕЧА

Задув огонь, я сохраню свечу,

но только света я лишусь за это.

Избрав же свет, свечою поплачусь,

тогда не будет ни свечи, ни света.    

Иль скупердяем стать, чтоб жизнь продлить?

Пассивно тлеть и впредь не загораться,

не греть посильно, а чуть-чуть теплить,

не быть самим собой, а притворяться.

Не прекословить, не рубить сплеча

и делать всё, пасуя перед тьмою,

чтобы души извечная свеча

вдруг сделалась аптечною свечою.

Нет, всё же множьтесь, славьтесь на земле,

горящие, светящиеся свечи –

преемники вчерашних искр во мгле,

костров грядущих яркие предтечи.

Когда плывя по дружеским плечам,

уйду, скажите, но без сожаленья:

его огонь от тьмы отрёкся сам,

свеча горела до самосожженья.

 

ЛЖЕПОЭТУ

Ты Союза писателей член

и живёшь без забот и печали,

но меня в стихотворстве едва ли

ты достигнешь хотя б до колен.

Ты умышленно русский язык

искажаешь в речах и беседах,

потому что на русских поэтах

выезжать лицемерно привык.

Если уж говорить напрямик,

я тебя, и не будучи в раже,

и твоих переводчиков даже

уложу на лопатки за миг.

Вечный автор неизданных книг,

я рассыпан в газетах построчно

и на зависть тебе долгосрочно

в чьи-то юные души проник.

Ах, хотим того иль не хотим,

мы сегодня в грядущие дали

до поры по одной магистрали

и единственным поездом мчим. 

Ты в купе, улыбаясь судьбе,

я на крыше, рискуя разбиться.

Но тоскует по мне проводница –

та, что с чаем приходит к тебе.

 

ДИКАРКА

Девочка с распущенной косою

по спине, по бёдрам и до икр,

за твоей порочною красою

я по лесу рыщу, хоть не тигр.

Ты хитрей, но я сильней и прытче

и в конце ведущей вглубь тропы

убеждаюсь в святости добычи,

низвергаю домыслы толпы.

Величава до и после блуда,

ты садишься на колени мне,

и коса распущенная – будто

сложенные крылья на спине.

Долго машешь мне с опушки, словно

реешь над толпой и надо мной.

Если раньше без вины виновна,

то теперь невинна и с виной.

 

САД

Мой раздевающийся сад

молчит, как ты, изнемогая.

Он это делает стократ,

а ты впервые, дорогая.

Тепло и томно заодно

и пахнет в воздухе айвою,

хотя последний плод давно

здесь сорван с жадностью тупою.

От этого, наверно, мне

печальнее с осенним садом,

но только с ним наедине,

а не теперь, когда ты рядом.

На жёлтом ложе из листвы

белеет грудь твоя несмело,

как две душистые айвы

на ветке трепетного тела.

 

ЛЮБОВЬ

Я в окошко уставился, но

даже след твой простыл на морозе.

Воробей в лошадином навозе

отыскал овсяное зерно.

Только юркий, смешной воробей

в этот раз для меня не потеха.

Ты ушла, но оставлено эхо

полудетской обиды твоей.

Наша встреча и ночь – невсерьёз,

я их выну, подобно занозам,

из души, что сейчас под наркозом

слишком свежих объятий и грёз.

Я не жду тебя, но невзначай

ты приходишь, как музыка, плавно,

хоть на мёрзлом окошке недавно

нацарапала ногтем: «прощай».

 

БЕЛЫЙ ТАНЕЦ

Пусть играет оркестр, призывая метаться

всех попарно влюблённых в ночи,

научи ты меня оторваться от танца

и тебя позабыть научи.

Не влюбляй стихотворца в дразнящее тело

ангелицы шестнадцати лет,

вдохновляя его так умело и смело

на греховно-молитвенный бред.

Заплетутся певучие строки в странице,

словно нити в незримую сеть.

Будет плавная музыка литься, и птицы

приумолкнут, не смея запеть.

А пройдут ещё вёсны, подобные мигу,

мча земное к небесной черте –

жизнь твоя превратится в великую книгу

о ниспосланной нам красоте.

И раскроешь её ты и взглянешь украдкой,

как мечусь я в незримой сети

на странице шестнадцатой гладкой закладкой

и фатальной закладкой… прости.

 

ЭКСПРОМТ

На восемнадцать миллионов

пижонок больше, чем пижонов,

и тропка в загс не коротка.

Вот почему, увидев в паре

тебя с супругом на бульваре,

я был шокирован слегка.

Ты незаметно для партнёра

в меня метнула искру взора

поверх гуляк и трепачей.

И я успел поймать улыбку,

как будто золотую рыбку,

в глубоких прорубях очей.

 

РОГОНОСЕЦ

Ты богат рублями и вещами,

а душою пакостен и нищ.

Ты мою любовницу ночами

задницей супружеской теснишь.

По утрам тебе и кофе сладкий,

и еда на весь широкий стол,

чтобы ты, медлительный и гадкий,

поскорей нажрался и ушёл.

За тобой, как птица без названья,

вылетает следом и жена.

Ей навстречу мчится на свиданье

полуангел, полусатана.

Ты ей даришь бисер, но не звёздный,

серьги, а не месяца серьгу.

Ты живёшь ползком, как жук навозный,

а поэты гибнут на бегу.

 

ТЕРЕМ

Зазывал на шуры-муры

откровенный человек.

Были б длинными купюры,

будет длинным и ночлег.

Там и царские капризы

сразу удовлетворят.

Будут блюзы и стриптизы,

блага всякие подряд.

Там и трапеза по вкусу,

и постель белым-бела,

и готовая к укусу

кайфоносная игла.

Вам в цветастой упаковке

раем явится земля,

но от первой сторублёвки

до последнего рубля.

 

ВЕЧЕР

Осень ли подкралась рановато,

лето укатило ли спеша,

только беспредельная когда-то

съёжилась озябшая душа.

За окном под серым небосводом

теребят гитару сыновья.

Разнополым заняты народом

подворотня наша и скамья.

Девочки тоскуют, но подспудно,

чтобы не заметили юнцы.

На мгновенье мне поверить трудно,

что гожусь я девочкам в отцы.

А потом приходит снова скука,

ни желанья в сердце, ни огня.

Ах амур, стреляющий из лука,

поохоться, милый, на меня.

 

СВЕТ

Твой образ, сгинувший в тумане,

был больше, кажется, чем мил.

Он душу трезвую дурманил,

он мысли здравые пьянил.

Он возникал без промедленья,

сражал сомненья наповал

и мне в минуты онеменья

слова для песен диктовал.

Кому-то в дар за поклоненье,

видать, послал его с небес

тот, кто однажды от забвенья

воспрянул духом и воскрес.

Ах, не за тем ли, в самом деле,

рвалась ты к небу напролом?

Но очи дивные горели

земным и горестным огнём.

На свет, чарующий навеки

слияньем счастья и тоски,

слетались чудо-человеки,

плелись бескрыло мужики.

И тем, и этим без разбора

была ты верным маяком.

Я знаю, чем ты станешь скоро… 

но я сегодня не о том.

 

ДЕВИЧЬИ ПЕСНИ

1

Здравствуй, здравствуй, дух мятежный,

то неласковый, то нежный,

тот, на посвист чей небрежный,

я, как эхо, отзовусь.

Кто сказал, что отзвенели

наши песни и метели?

И у смерти на прицеле

я их вспомню наизусть.

А когда, идущий дальше,

ты края покинешь наши,

я с тобою, путник, даже

и тогда не разлучусь.

Лишь когда разлука-бездна

вдруг возникнет повсеместно,

подтолкни меня любезно,

я не дрогну и сорвусь.

 

2

До свиданья, дух мятежный,

то серьёзный, то потешный,

с кем не сделаться всегрешной

было высшим из искусств.

Ведь на том на брачном ложе,

что с красивой плахой схоже,

казнено не мало всё же

и твоих, и чьих-то чувств.

Вновь походкою бескрылой

я вернусь в мой дом унылый,

где жених румянорылый

ждёт с утра меня – и пусть!

Я к его груди постылой

вдруг прижмусь со всею силой

и безадресное «милый»,

плача, выроню из уст.

 

ВСТРЕЧА

Я наблюдал, как осенний погром

бродит среди тополей.

Вдруг на макушечный аэродром

сбросил помёт воробей.

Тут-то, вонзившись, остался в спине

твой усмехнувшийся взор.

Ты обезвредила мину на мне,

как добровольный сапёр.

Я пожонглировал парочкой фраз

сладких, как мёд сатаны.

Девушка – женщина ненапоказ,

осень – изнанка весны.

Фрейдовским росчерком чуда-пера

мы срифмовались, и нам

стала заглавьем любовь до утра,

автором – ночь пополам.

 

ПОКА ЖИВЁТСЯ

Почему, разрушив старый и построив новый план,

я веду тебя сегодня не в театр, а в духан?

Потому что там, на сцене, пьют фальшивое вино,

а у Яшки-иудея настоящее оно.

Пей, подруга, исцеляя жизнь от скуки и тоски,

орошай целебным соком эти губки-лепестки.

Да и сам я выше духом, если сердце во хмелю,

и люблю тебя сильнее, откровеннее люблю.

Эта жизнь с её дарами нам для радостей дана,

в том краю, где все мы будем, нет ни Яшки, ни вина.

 

ПЛОВЦЫ

О бурное, как жизнь,

течение реки!

Ты всё уносишь вниз:

суда и челноки.

И все плывут, плывут

послушно по тебе

туда, где есть уют,

обещанный толпе.

И только я один

стою на берегу,

и та же мысль, как клин,

сидит в моём мозгу.

О дай мне, боже, прыть

и силу воли с тем,

чтоб мог я против плыть

или не плыть совсем.