Айдын Ханмагомедов. «С Дербентом в сердце». Махачкала, Дагкнигоиздат, 1989, 28 с.

 

СТИХИ С МИНАРЕТА

Я пойду к муэдзину и, если позволит старик,

прочитаю дербентцам молитву и речь без запинки.

Земляки, земляки, отзовитесь на мой полукрик,

я вас всех приглашаю сегодня к себе на поминки.

Нет, не умер никто, но стихает на смертном одре

наша древняя память, вернее история наша.

Сквозь года и столетья звала она, как атаманша,

нас в родимые дебри, к далёкой и близкой поре.

Но великая память истёрта почти что сполна,

потому что давно мы назад не шагаем за нею.

Легче делать червонцы и сытно краснеть от вина,

чем пускаться вслепую в какую-то там одиссею.

Лучше связка петрушки, чем грёз несъедобный букет,

и один бриллиант, чем горстями слова-бриллианты.

Но неужто потомок дешевле оценит гирлянды

уникальных сказаний из былей, из притч, из легенд?

Неужели и завтра с желудка начнётся душа,

а пузатый торгаш летописцем замрёт у базара?

Кстати, каждый второй почитает рубли торгаша,

но едва ли и тысячный помнит стихи Самандара.

Земляки, земляки, пробудите себя поскорей,

оторвитесь от дач и родимые корни полейте.

Нас уже наплодилось за семьдесят тысяч в Дербенте

без учёта надгробных, но вечно живущих камней.

 

КАЗНЬ

Уставившись, как чёрная чета,

глядели два неотразимых дула.

В одном из них гнездилась клевета,

в другом же пуля и совсем не дура.

Кричи-ори, но сгинет ни за грош

лжепантюркист и лжеагент разведки.

Кричал бы в дуло, но они, как ложь,        

глухонемы, безжалостны и метки.

Два выстрела, как гром, но громче суть

желанья Мамедбекова Керима:

неважно – пуля попадёт ли в грудь,

вот клевета бы пролетела мимо.

 

ЕХИИЛУ МАТАТОВУ

Товарищ Мататов,

вам вечный привет из Дербента.

Не в жанре плакатов,

а в жанре простого привета.

Спасибо, что сыном

Отчизны вы доблестным были,

не хвастались чином,

а с каждым по-братски дружили.

Ко всем неустанно

спешили, как скорая помощь…

Но воля тирана

уже ударяла наотмашь.

Всеобщую плаху

поили герои обильно.

Мир вашему праху,

что спит под землёй безмогильно.

 

ИЗ ПЕРЕПИСКИ

Тагиев Хандадаш,

в тридцать седьмом году

слуга покорный ваш

не привлечён к суду.

Но слышал от родни,

что в пятьдесят шестом

вернулись вы одни

на весь Дагсовнарком.

Так распахните грудь

и душу заодно,

позвольте заглянуть

в её второе дно.

Там Мамедбеков ведь

отчаянный Керим

предпочитает смерть

мучениям своим.

Там не в своём уме,

но из последних сил

ещё живёт в тюрьме

Мататов Ехиил.

Боец и гражданин

с позорным ярлыком

Самурский Нажмутдин

придавлен сапогом.

Тагиев Хандадаш,

сегодня улиц рой

и сквер дербентский наш

хранят ваш непокой.

Но знает ли о вас

мальчишка-пионер,

застывший напоказ

у входа в этот сквер?

Не знает – ну и пусть,

твердите вы одно,

ему не заглянуть

в души второе дно.

Там люди, как пласты,

а кровь их, как поток.

Страшнее там, чем ты

предположить бы мог.

Поэтому оставь

расспросы о былом,

сегодняшнюю явь

изображай пером.

Не говори, земляк:

«в тридцать седьмом году»,

я слышу это как:

«в тридцать седьмом аду»…

 

СОКОВЫЙ ЗАВОД

На территории завода,

где из меня бы выжать сок,

опять в скоплении народа

я буду дик и одинок.

Опять не вымолвлю ни слова

о том, что здесь на пустыре

опричники тридцать седьмого 

людей казнили на заре.

Я, ушеслышец зла и горя,

перечеркну следами двор

до места, где у подзаборья

зажёгся маковый костёр.

Ещё не скоро разгадают,

зачем я голову клоню

перед цветами, что пылают

подспорьем Вечному огню. 

 

ТЮРЬМА

Там, где была ещё не драма,

а лишь пролог,

сегодня фабрика «Динамо»,

кафе «Восток».

Отсюда объявлялись старты

на край земли.

И шли ночами арестанты,

а днём не шли.

Страну опутывал лукавый,

тупой и злой 

тридцать седьмой, тридцать кровавый,

тридцать взрывной.

Выискивал в толпе таланты

и прочий люд.

Молчали скорбно арестанты

и шли, раз шлют.

А в уходящих – клад наследья

духовных сил,

что по крупицам за столетья

народ копил.     

Ушли и сгинули невинно

за ратью рать.

Неужто это не причина,

чтоб заорать?

 

ДВОРЕЦ

Заявленье моё об участке земли

почему-то отверг исполком,

и тогда мои руки дворец возвели

в неустойчивом сердце моём.

Я взошёл по его этажам и спешу

сладость воли испить до конца.

Знаю, скоро я рухну и всех рассмешу,

и растащат обломки дворца.           

Но зато я вдыхаю простор голубой,

обжигаюсь о губы зари.

Рисковать головой ради воли святой

кто-то должен же, чёрт побери!

 

МОНОЛОГ

О, тень моя, и снова бой

мы проиграли им.

Опять сильнее нас с тобой

ханжа и подхалим.

Хитёр и многочислен сброд

мерзавцев и хапуг.

Пока бездействует народ,

лишь ты мне верный друг.

Давай же, друг, отступим чуть

и вновь завяжем бой,

чтоб преградить рутине путь,

нарушить лжи покой.

Глухие полугоспода

начальствуют кругом.

Горком загружен, как всегда,

и занят исполком.

Аукай хоть до хрипоты,

ответа нет и нет.

И мнится мне, что я да ты

одни на весь Дербент.

 

ДЕРЕВЬЯ

Есть в Дербенте старая мечеть,

и легко шагая чрез ухабы,

я сюда паломничаю, дабы

старые деревья посмотреть.

Я люблю их многовековых,

за вершинность их без самомненья,

и ещё за тайное уменье

оставаться до конца в живых.

Здесь величья первобытный смысл

не опутан хитрыми тенями –

надо прежде вглубь расти корнями,

чтобы кроной устремляться ввысь.

Научись у них и жить, и петь

в ожиданье лета и рассвета.

Как прекрасно всё-таки, что где-то

есть в Дербенте старая мечеть.

Бродят здесь в лохмотьях и в пыли

древние до ветхости поверья,

на свои бессмертные деревья

опираясь, как на костыли.                             

 

21 МАРТА

В Дербенте новый лунный год,

что именуется Новрузом,

традиционно карапузам

цветные яйца раздаёт.

Но для почтенных пап и мам

суть праздника совсем не в этом,

а в явках с праздничным приветом

к родным, соседям и друзьям.

Обходим мы за домом дом,

а вечером после обхода

с самим Новрузом так охота

остаться мысленно вдвоём.

Поразмышлять о том о сём

и дать возможность славословью

удобрить светом и любовью

души холодный чернозём.

 

ПИАЛА

Заблудилась полночь, запетляла,

привела под утро в чайхану.

Мне досталась с трещиной пиала,

но зато из рук твоих, ханум.

И покуда людям не до чая,

а отец досматривает сны,

сядь ко мне поближе, дорогая,

скинь смущенье в темень чайханы.

Скоро здесь сойдутся чаелюбы,

я же буду где-то вдалеке

вспоминать пылающие губы,

родинку, увы, не на щеке. 

Забурлило утро, завизжало,

в чайхане сумятица и гам.

Проследи, чтоб с трещиной пиала

не пошла по жаждущим рукам.

 

РОЗА

Как велят времена,

я приду без вина,

принесу ей роскошную розу.

Ну а если она

от любви не пьяна,

я зажгу для неё папиросу.

К божьей травке вдвоём     

мы губами прильнём

и раскроем мечтаньям объятья. 

В полумраке ночном

мы дуэтом споём,

засмеёмся, заплачем от счастья.

Мир предстанет иным –

не чужим, а родным,

укачает в цветной колыбели.

Но под светом дневным

всё растает, как дым,

кроме нас и помятой постели.

Намечтавшись сполна                    

и во сне и вне сна,

я вернусь из поэзии в прозу.

Мне вослед из окна

не помашет она,

только бросит увядшую розу.

 

В ПРИМОРСКОМ ПРИТОНЕ

1

В приморском притоне и зелено,

и песенно сердце чудит.

Хозяин, влюблённый в Есенина,

вино мне подносит в кредит.

Садится с гостями и медленно

смакует цитатную речь

о пятой конечности мерина

и золоте, льющемся с плеч.

А пряди и впрямь златотканые

у юных залётных девиц.

Им тосты и дни ресторанные

милее, чем быт и девиз.

Под музыку, смех и истерику

несутся они, как волна,

которая мчится не к берегу,

а с берега мчаться вольна.

Влекомый волной-полуночницей,

за то я её и люблю,

что участь коварной учётчицей

свела её цели к нулю.

За слабость её и всесилие

топиться в любви и вине,

за то, что глаза твои синие

две капельки в этой волне.

 

2

Охвачен мечтою туманною,

я слушаю думы твои:

«Зовут меня просто Светланою,

но ты как угодно зови,

зови меня в таинства вешние,

росой лепестковой пои.

Спасибо тебе за невещие

и вещие песни твои.

В них звуки рифмуются с мукою,

венчается счастье с тоской.

А впрочем, давай пред разлукою

мы выпьем ещё по одной.                

Какая-то боль неустанная

грызёт мою память в тиши.

И лучше распущенность пьяная,

 чем трезвая травля души.

Я пью, чтоб представить как личную

тоску расставанья, когда

прощается с ночью обычною

обычная в небе звезда.

Прощается чувство порочное,

под смятое прячась бельё.

Прощай же и ты, одноночное

проклятое счастье моё».

  

АГАФЬЕ

Я по воле судьбы-баловницы,

весь больной и промокший насквозь,

снова в хате, где кроме божницы

только двое: хозяйка да гость.

Отказавшись от чая с вареньем,

я забудусь в табачном дыму

и негромким молитвенным пеньем

обогрею себя и уйму.

А когда полегчает на сердце,

вдруг услышу твой голос в тиши:

«Ах, откуда в тебе – иноверце

столько много рассейской души?»

Я родился на юге, а проще –

не была мне праматерью Русь.

Только здешние звонкие рощи

я и раем назвать не боюсь.

Вот и нынче пред нашею встречей

я за трелями в рощу забрёл,

и увлёкся, и с птичьих наречий

их на русский язык перевёл.

Я покину тебя на рассвете,

поклонюсь на прощанье избе,

где всю ночь я грустил о Дербенте,

как в Дербенте грустил о тебе.

 

ЯКИМЕ

Не слышу в звёздный час

я голос твой, Якима,

но чувствую, как в нас

ты ищешь побратима.

Не рвусь к тебе в обход

своей походкой шаткой,

зажатый как Уолт,

меж обувью и шапкой.

Как гнева пленный зверь,

я весь вопросов полон.

Скажи-ка, где теперь

Эдгара чёрный ворон?

Я обнажу главу,

ступлю на землю босо

и вольный наяву

спою небезголосо.

Забытый мой Дербент

представлю в гимнах миру.

Ты тоже спой в ответ,

сыграй, продекламируй.

На цыпочках не раз

застыв самозабвенно,

я голос твой тотчас

поймаю, как антенна.