Айдын Ханмагомедов. «Послезимье». Дербент, Издательство «Типография № 3», 2000, 88 с.
Уважаемые читатели! «Послезимье» – мой двенадцатый по счёту сборник, издающийся неофициально, потому что я не состою в Союзе дагестанских писателей. Сказал бы больше, но сознательно уклоняюсь от начатого предисловия и заменяю его перевёртышем: Я пел, сияя и слепя. Айдын Ханмагомедов
КАЛАМБУРНЫЙ СОНЕТ Лесные нимфы, я давно за бором, Как будто за таинственным забором, Где юный май не теребит повесу, Кто чужд ему по возрасту, по весу. В объятьях послезимья, а не мая Молчит душа не певчая, немая И пьёт со мной за небыли, за были, Которые вы тоже не забыли. Меня для вас юнцы не раз сменяли, Беря пример случайно не с меня ли, Кто отлюбил и вот скорбит у бора Лишенцем без весеннего убора. Я пьян мертвецки, думы не трезвее, Где снова вы, которых нет резвее.
ОСЕНЬ Три фрагмента I Роняет осень листья с высоты, листовками багряного восстания, их провожают в дальние скитания ограбленные дочиста сады. Но грусть свою храня от суеты, запив дождём утрату расставания, как лоскуты огромного страдания, покрыли землю жёлтые холсты. Приди на миг! Напомни очертания твоей непостижимой красоты. Здесь, в осени, как в зале ожидания, я жду тебя, но всё не едешь ты. II Роняет осень листья с высоты – несбывшиеся летние мечтания, так рукопись запретного создания роняет пожелтевшие листы. Но небеса по-прежнему чисты теорией туманного познания. Я сам приду к тебе без опоздания, и станут вновь признания просты. Добро и зло сольются в сочетание, воздвигнут над планетою мосты. И жизнь моя, как в зеркало кристальное, уставится в прозрачность доброты. III Роняет осень листья с высоты, как звонкую эмблему умирания. Блеснувшие за миг до угасания закрыли звёзды огненные рты. Я по ночной пещере темноты, где выходом мерцает утро раннее, несу тебе на позднее свидание моих стихов опавшие цветы. Они взлелеют девичьи мечты и веру в край, где есть любовь бескрайняя, где листьям вечно падать с высоты звенящею эмблемой умирания.
ЛЕСНЫЕ НЕВЕСТЫ На опушку леса по тропинке скользкой я пойду прощаться с плачущей берёзкой. Обниму, утешу, назову прекрасной и стихи прочту ей о любви ненастной. А потом уеду, чтоб грустить в Дербенте, и с чинарой юной встречусь на рассвете. Обниму, и тоже назову прекрасной, и стихи прочту ей о любви ненастной. Я чинаре ножку побелю извёсткой и представлю, будто я опять с берёзкой.
УТРО Вот он рождается мудро мудрым зовущийся час, тени прощального утра плавно вливаются в нас. Полный блаженства и муки мир выплывает из тьмы, чтобы для нас у разлуки выпросить встречу взаймы. Вновь в единении чудном мы обособимся в нём, тайно увидимся утром, тайно расстанемся днём. Явь вперемежку с мечтами, контуры трепетных плеч и вдохновенье – устами страстные губы обжечь. Что-то как тайна умчится, явь переплавится в сны, ты не вернёшься, как птица неповторимой весны. Что же, по-новому мудро будет рождение дней, чтобы мудрёные утра стали ещё мудреней.
САД Мой раздевающийся сад молчит, как ты, изнемогая. Он это делает стократ, а ты впервые, дорогая. Тепло и томно заодно и пахнет в воздухе айвою, хотя последний плод давно здесь сорван с жадностью тупою. От этого, наверно, мне печальнее с осенним садом, но только с ним наедине, а не теперь, когда ты рядом. На жёлтом ложе из листвы белеет грудь твоя несмело, как две душистые айвы на ветке трепетного тела.
ВСТРЕЧА Я наблюдал, как осенний погром бродит среди тополей. Вдруг на макушечный аэродром сбросил помёт воробей. Тут-то, вонзившись, остался в спине твой усмехнувшийся взор. Ты обезвредила мину на мне, как добровольный сапёр. Я пожонглировал парочкой фраз сладких, как мёд сатаны. Девушка – женщина не напоказ, осень – изнанка весны. Фрейдовским росчерком чудо-пера мы срифмовались, и нам стала заглавьем любовь до утра, автором – ночь пополам.
НОКТЮРН ПОД ГИТАРУ Ты спишь, убаюкана ночью, и нет тебя, милая, нет. Проснись – и увидишь воочью, что ночь – это чёрный рассвет. В извилинах улочек тёмных, хранящих извечный секрет, так много сейчас пробуждённых и только одной тебя нет. Проснись – и увидишь воочью, что ночь – это чёрный рассвет. Но спишь ты, обласкана ночью, и нет тебя, милая, нет…
ВДОГОНКУ Лётная погода радужной дугой, так что прочь отсюда пущенной стрелой. Долети до хаты, что за три версты, где вчера с другою целовался ты. Ой, не сердце стонет, плачется не мне, то роса шальная нынче на окне. Для меня разлука просто трын-трава, то стреле вдогонку стонет тетива.
МОНОЛОГИ РОЗ I Я красна не от рожденья, а от крови соловья. Участь горькая моя выше всякого сравненья. Это было ранним летом – долгожданною порой. Прилетел ко мне с рассветом соловейко полевой. Я привыкла к песнопевцу, долго певшему в ночи. Были звуки, как ключи, подбираемые к сердцу. Но негаданно-нежданно кто-то злобу затая, выстрелил из-за бустана прямо в сердце соловья. До последнего мгновенья утирала рану я. Я красна не от рожденья, а от крови соловья. II Я – белая роза, но прежде была я не беловолоса, совсем не такая. Была я и краше, и не было горя. Любил меня раньше певец с плоскогорья. Нам так улыбались удачи в начале… Но счастье – оазис в пустыне печали. Сражённый за песни преступной рукою, он пал с поднебесья и лёг предо мною. Я плакала долго у мёртвого тела, и сердцем продрогла, и вдруг… поседела. Не беловолоса когда-то была я… Я – белая роза, седая, седая. III Я – чёрная роза, но в детстве была я светлее раз в сто. Я вынесла множество бедствий, которых не вынес никто. Когда-то, любимая страстно, не знала, не ведала я, что самой на свете несчастной бывает любовь соловья. В порывах святого волненья, во власти надежды большой я долго в пленящее пенье вникала пленённой душой. И счастьем, огромным на редкость, светились мои лепестки. Потом лепестковую светлость обуглило пламя тоски.
РУССКАЯ ГАЗЕЛЬ Берёза, о тебе не сложены доселе на русском языке певучие газели. Запали в душу мне и твой прощальный взгляд, и белоснежный стан, и лиственные трели. Ах, без тебя, увы, берёзовость сама возможна лишь в мечтах, а не на самом деле. Как робкая листва, впервые о тебе газельные слова во мне зашелестели. Чтоб ты смогла понять восточные стихи, они сложились так, как будто обрусели.
У МОГИЛЫ ВАХИДА Гнездится в газелях восточная страсть, и сохнут по розам нарциссы, и к лилиям тщетно стремятся припасть влюблённые в них кипарисы. Любовь и страданья, но вот при луне и лик полуночницы шалой: купается верхняя губка в вине, а нижняя ждёт за пиалой. Бакинские ночи, шальной пересвист и пёстрое женское племя, во всём узнаётся живой газелист, сошедший под землю на время. И там он, наверно, все дни напролёт влюблённо слагает газели и грешной красавице спать не даёт в её непорочной постели. В нём как-то иначе поёт соловей о чём-то таинственно милом, он редко ночует в могиле своей, скитаясь по женским могилам.
ИЗ ЦИКЛА «ГАЗЕЛЬНЫЕ ВОСЬМИСТИШЬЯ» 1 Ты травка объятий в объятьях травы, где шепчутся губки с губами на вы. Не каждая дева, как стих-перевёртыш, и с ног изумительна, и с головы. В тебе триедины влюблённость невесты, и ревность супруги, и горесть вдовы. Читаю тебя я то слева направо, то справа налево, увы не увы.
2 Ты робко приснилась почти наяву, сама напросилась на чай и халву. Легко погрузилась в стихию постели, где лодкой помчала меня в синеву. Потом из стихии в объятья рассвета ушла незаметно, минуя молву. Сижу и скорблю на постели, в которой так часто тонули, а я на плаву. 3 Шалунья, а тень от тебя как чадра, которую сбросила ты до утра. Посеяны маки, невинные маки на синей лужайке ночного ковра. Над нами лукаво сияет окошко, где светится месяц, похожий на бра. Ты тоже светла и подобна странице, что вся для газели и вся для пера.
4 От пят до макушки ты вся из огня, как радужный мостик, ведущий меня. Как много в тебе разноцветного вздора, который не виден в сиянии дня. Ты утром за парту, а после за книги, где скучные цифры и просто брехня. Ты словно не мостик, в котором сокрыты твоё разноцветье, моя беготня.
5 О дева, когда ты грустна у окна, ты свечка, на пике которой луна. Похоже на пламя ночное светило, а ты белоствольна под ним и стройна. Две талые капли с горящей вершины подобны слезинкам с незримого дна. Все лучшие думы мои мотыльками, а грешная дума уже сожжена.
6 Саади как путник, а дева как путь, где губы не в губы, а в голую грудь. Есенин, узнавший от Шаги об этом, не понял святую и скрытую суть. Ведь женские губы как дивные розы, от коих Саади сумел увильнуть. В них царствие кривды, где даже признанье, где даже молчанье не чище, чем муть.
ГАЗЕЛЬНЫЙ СОНЕТ Я обведу иною акварелью Двенадцать строчек и еще дистих. Пусть зазвучат они не для других, А лишь для нас сонетом и газелью. Я породню гитару со свирелью, И в память о минутах дорогих Смущённо вы сорвёте с губ мужских Не поцелуи, а аккорды с трелью. На вас повеет пальмою и елью, Мелодиею только для двоих, Которая потом полунагих Возвысит нас и сбросит над постелью. Газель – невеста, а сонет – жених, И я впервые обвенчаю их.
СОНЕТ Оплачь любовь и отгрусти скорее, Чтобы с весельем стать накоротке Назло тому, кто в брачном тупике С обычной самкой изменяет фее. Сожги письмо и за корявый почерк Осмей сонет, где в трепетной тоске Цветёт на свечке, как на стебельке, Не гаснущий багряный лепесточек. Не обманись надеждой сокровенной, Когда рулада на дверном звонке Вновь зазвучит в твоём особняке В былой аранжировке несравненной, Сумей оставить двери на замке, Пусть рядом гость и ключ невдалеке.
ЛЮБОВЬ Я в окошко уставился, но даже след твой простыл на морозе. Воробей в лошадином навозе отыскал овсяное зерно. Только юркий, смешной воробей в этот раз для меня не потеха. Ты ушла, но оставлено эхо полудетской обиды твоей. Наша встреча и ночь – не всерьёз, я их выну, подобно занозам, из души, что сейчас под наркозом слишком свежих объятий и грёз. Я не жду тебя, но невзначай ты приходишь, как музыка, плавно хоть на мёрзлом окошке недавно нацарапала ногтем «прощай».
ДЕВИЧЬИ ПЕСНИ I Здравствуй, здравствуй, дух мятежный, то неласковый, то нежный, тот, на посвист чей небрежный, я, как эхо, отзовусь. Кто сказал, что отзвенели наши песни и метели? И у смерти на прицеле я их вспомню наизусть. А когда, идущий дальше, ты края покинешь наши, я с тобою, путник, даже и тогда не разлучусь. Лишь когда разлука-бездна вдруг возникнет повсеместно, подтолкни меня любезно, я не дрогну и сорвусь. II До свиданья, дух мятежный, то серьёзный, то потешный, с кем не сделаться всегрешной было высшим из искусств. Ведь на том на брачном ложе, что с красивой плахой схоже, казнено немало всё же и твоих, и чьих-то чувств. Вновь походкою бескрылой я вернусь в мой дом унылый, где жених румянорылый ждёт с утра меня – и пусть! Я к его груди постылой вдруг прижмусь со всею силой и безадресное «милый», плача, выроню из уст.
НЕДОТРОГА С тобою ни муки, ни скуки, лишь губы пугливые и твои тихоструйные руки стекают за плечи мои. С тобою ни зуда, ни блуда, лишь грудь я целую твою, как будто пьянящее чудо из чашек бюстгальтера пью.
ЛИК Размах бровей, улыбок полыханье и ямочки на выпуклости щёк. Абстрактный носик ровен, как дыханье, и лоб под чёлкой ясен, как намёк. Ресницы или птички-невелички вовсю порхают над голубизной. А взоры в безголосой перекличке желают быть услышанными мной.
БЕЛЫЙ ТАНЕЦ Пусть играет оркестр, призывая метаться всех попарно влюблённых в ночи, научи ты меня оторваться от танца и тебя позабыть научи. Не влюбляй стихотворца в дразнящее тело ангелицы шестнадцати лет, вдохновляя его так умело и смело на греховно-молитвенный бред. Заплетутся певучие строки в странице, словно нити в незримую сеть. Будет плавная музыка литься, и птицы приумолкнут, не смея запеть. А пройдут ещё вёсны, подобные мигу, мча земное к небесной черте – жизнь твоя превратится в великую книгу о ниспосланной нам красоте. И раскроешь её ты и взглянешь украдкой, как мечусь я в незримой сети на странице шестнадцатой гладкой закладкой и фатальной закладкой… прости.
СЕРЕНАДА Ах, улыбнитесь, Маша, былая атаманша столичной обаятельной оравы, пускай остыла каша, прогоркла простокваша, но вы всегда годитесь для забавы. Ах, не для маскарада я стану птицей сада, где снова вы распуститесь, как роза, я ваша серенада, а вы моя услада, особая амурная заноза. Ах, вам, моя отрада, по вкусу не рулада, а звуки темпераментного марша, вот вам и ритмы града, не град, а канонада, ну улыбнитесь, улыбнитесь, Маша. Когда сияет, Маша, вовсю улыбка ваша сладчайшая, но с примесью отравы, я полон, словно чаша, вы снова атаманша, и оба мы годимся для забавы.
ШАРЛАТАНКА Обнимала будто танговала в одичалом цветнике, где роса, как брызги из фиала, и светляк на светляке. Опасалась, видимо, супруга, как внезапного ножа, но была, как девочка, упруга, ненасытна и свежа. Что ей нож, взметнувшийся над танго и над нею в цветнике, если это полночь-шарлатанка с тонким месяцем в руке.
В АЛЬБОМ У вас лазурные глаза, способные без шутки восприниматься спьяну за лесные незабудки. У вас уста похожи на застывшие на лике две струйки алого вина из дикой земляники.
ПОЛУНОЧНИЦА Мне будет пятнадцать в апреле, я, видимо, слаще подруг, меня в одиночной постели съедает проклятый недуг. Нутром осязаю невзгоды и чувствую, слышу почти. как требует святость свободы, не можется ей взаперти. Толпятся нагие ребята в сознаньи распутном моём и третья подмышка объята бездымным небесным огнём. То зябко, то душно и жутко, всё гуще сумбурная тьма, раздумья упрямей рассудка и медленно сводят с ума. Терзаньям постельного ада ни края, увы, ни конца, я так нестерпимо не рада отсутствию рядом самца. Вот странная песнь за стеною, вот кто-то расправил крыла. О, делай что хочешь со мною, мой ангел, была не была.
ДИКАРКА Девочка с распущенной косою по спине, по бедрам и до икр, за твоей порочною красою я по лесу рыщу, хоть не тигр. Ты хитрей, но я сильней и прытче и в конце ведущей вглубь тропы убеждаюсь в святости добычи, низвергаю домыслы толпы. Величава до и после блуда, ты садишься на колени мне, и коса распущенная – будто сложенные крылья на спине. Долго машешь мне с опушки, словно реешь над толпой и надо мной. Если раньше без вины виновна, то теперь невинна и с виной.
АФРОДИТА Она на простыне как будто на картине соперница вполне мифической богине. Не руки, а ручьи, не волосы, а волны светлы и горячи, звучны и благовонны. Я с нею и на пик, и в дали, и в глубины, хотя она тростник под натиском дубины. Но весь во власти губ, кокетства и каприза, я тот особый дуб с душою кипариса.
ВДВОЁМ НА МОРОЗЕ Заледенел казачий Дон, но на лице казачки снова для двуозёрья голубого не писан ледяной закон. Сквозь белую горячку дня, седого ветра хладнокровье алеет вновь двулепестковье так несезонно для меня. На зимнем фоне на Дону казачке и себе на радость я вешнюю вкушаю сладость, и алость, и голубизну.
ВСТРЕЧИ В кошмарном и сладостно-тягостном сне ты лёгким виденьем являешься мне. Ни слова, ни звука тебе не дано, как будто актрисе немого кино. Мы оба носители мыслей святых и оба не вправе озвучивать их. Но заживо в память твою я зарыт, не понят вначале, в конце не забыт. В кошмарной и тягостно-сладкой ночи ты лишь не кручинься, ты лишь не молчи. И ты не забыта, и я не забыт – пляши ж до упаду и смейся навзрыд!
ТЕРЕМ Зазывал на шуры-муры откровенный человек. Были б длинными купюры, будет длинным и ночлег. Там и царские капризы сразу удовлетворят. Будут блюзы и стриптизы, блага всякие подряд. Там и трапеза по вкусу, и постель белым-бела, и готовая к укусу кайфоносная игла. Вам в цветастой упаковке раем явится земля, но от первой сторублёвки до последнего рубля.
НИМФЕ Мне в дружном дуэте не с вами поётся разлучно и сольно, что очень не нравится даме, которой от этого больно. Дарю ей за строчкою строчку и грею под танго устами. И всё-таки мне в одиночку танцуется в паре не с вами.
ПОПУРРИ Бесподобны бесстыжие губы твои и, пои не пои, ненасытны, как почва пустыни. За червонец, а может, за два или три о любви попурри ты сыграешь любому мужчине. За гармошкой губной на свету и впотьмах ты потянешься в пах госпожой и рабыней паскудства. Под любою помадой таи не таи, только губы твои всё равно выдают свои чувства. Знать, давно ты вошла в заколдованный круг одиноких подруг, что всегда не любимы, а любы. Я безмолвно за них пью с нежданной тоской, но пируя с тобой, славлю вслух бесподобные губы. Даже жаль, что приходит разлуки черёд, ибо время не ждёт, а сегодня и буйствует психом. Так скорей ошампанься, доешь, докури, и сыграй попурри, и меня поминай, но не лихом.
ИНОМАСКА Не крошка уже, а торговка, на ней не румянец, а краска, не платьице, а упаковка и вся она, как иномаска. Я ей о любви под гитару, она мне о чеках, аренде. Я ей по привычке водяру, она ничего, кроме бренди. А раньше пила ведь и нежно в объятьях моих засыпала, но нынче прощается спешно, дела, мол, а времени мало. Спешит как и вся перестройка, воспетая мной спозаранку. Куда ты, нерусская тройка, увозишь мою россиянку?
РЫБАЧКА Мне полночный берег не обитель и рыбачья лодка не кровать, но с тобою, тангосочинитель, я согласна нынче станговать. В час, когда в заоблачье далёком над селом зажмурится луна, я коротким песенным намёком докачусь от речки до окна. Проскользну как ветер через щели, по стеклу как дождик пробегу, чтоб твою ревнивицу в постели не встревожил клич на берегу. Обратись во мраке в невидимку и скорее к музыке речной, чтоб успеть на танго и в обнимку затеряться в полночи со мной.
СВЕТ Твой образ, сгинувший в тумане, был больше, кажется, чем мил. Он душу трезвую дурманил, он мысли здравые пьянил. Он возникал без промедленья, сражал сомненья наповал и мне в минуты онеменья слова для песен диктовал. Кому-то в дар за поклоненье, видать, послал его с небес тот, кто однажды от забвенья воспрянул духом и воскрес. Ах, не за тем ли, в самом деле, рвалась ты к небу напролом? Но очи дивные горели земным и горестным огнём. На свет, чарующий навеки слияньем счастья и тоски, слетались чудо-человеки, плелись бескрыло мужики. И тем, и этим без разбора была ты верным маяком. Я знаю, чем ты станешь скоро… но я сегодня не о том.
УБЕЛЁННЫЙ СОНЕТ О милая, зачем ты завлекла Меня в чужую рощицу влюблённых, Где не для нас амурная стрела Из-за ветвей насмешливо зелёных. Нам зябко здесь и в поисках тепла Берёмся мы за роли умилённых, Но чувствуем, что греются тела И холодно на душах убелённых. Как чуждый слух и взор из-за угла, Смущаем мы по пояс оголённых, Таких шальных, что не хватает зла И строчек не хватает окрылённых. Мы здесь с тобою пепел и зола Былой любви, сгоревшей не дотла.
ПЕРВОРОДНЫЙ ГРЕХ Выродила Ева от Адама кучу дочерей и сыновей, для внутрисемейного бедлама, где блудила с теми, кто резвей. Пылкие с рождения евята самопознавались через мать, кто в пылу и призрачного свата некогда осмелилась познать. Вот откуда в дебрях подсознанья наши сны, вернее, автосны, где сестры иль матери лобзанья то ль от бога, то ль от сатаны.
ЛЮБОВНЫЙ ПОСТСКРИПТУМ Мы станцуем в ночи без восторга и муки, без волненья и лишь с алкоголем в крови, но возникнет во мне не романс о разлуке, а постскриптум к моей мотыльковой любви. Не вспорхнут на меня яркокрылые грёзы из лазурных очей, где на глади и дне отсияла душа, а застывшие слёзы не сверкают как встарь и уже не в цене. Мой постскриптум живой как немая картина, на которой вдвоём мы танцуем впотьмах, но погиб мотылёк, догорела лучина на столе у окна и как будто в сердцах.
ДАМСКИЙ СОНЕТ В полночной лодке, словно в колыбели, Отчалю, и взмолюсь, и зареву, И, бросив в воду вёсла, поплыву По быстрому течению без цели. Коль буду я услышана тобою И ты возникнешь вдруг на берегу С ответом на последнее ау, То я взовьюсь над собственной судьбою. На голос твой и не во имя счастья, А просто так из лодки роковой Я выброшусь до встречи со скалой И приплыву опять в твои объятья. Но где ты? Где же? Вырви поскорей У смерти жертву, мчащуюся к ней.
ГАЗЕЛЬ Я дамский цирюльник, пропахший душистой весной, не всякой особе доступно общенье со мной. По чутким ресницам, по хрупким ногтям вдохновенно то кистью вожу я, то просто щетинкой одной. Мой взмах карандашный темнит золотистые брови, как будто по лику проносится сумрак ночной. В угоду красотке я брею подмышки и даже готов опуститься до сути её основной. Но в ту же минуту щекою ловлю оплеуху, которая в сердце серебряной стонет струной. Но миг пережитый от этого только прекрасней, как гневные очи клиентки моей неземной. Прощайте, богиня, не пачкайте пальцы о деньги, мне, кроме мгновений, не надобно платы иной.
ВЕСЁЛЫЙ РОМАНС Чтобы время летело быстрей и звенели минуты безделья, весели и меня, и гостей, но от песен не требуй веселья. Я люблю твой раскатистый смех, нецелованность уст и румянца. Я смеюсь музыкальнее всех, только песни не смеют смеяться. Если даже со мною беда, если даже во всём неудача, я могу улыбаться всегда, только петь не умею не плача.
РОГОНОСЕЦ Ты богат рублями и вещами, а душою пакостен и нищ. Ты мою любовницу ночами задницей супружеской теснишь. По утрам тебе и кофе сладкий, и еда на весь широкий стол, чтобы ты, медлительный и гадкий, поскорей нажрался и ушёл. За тобой, как птица без названья, вылетает следом и жена. Ей навстречу мчится на свиданье полуангел, полусатана. Ты ей даришь бисер, но не звёздный, серьги, а не месяца серьгу. Ты живёшь ползком, как жук навозный, а поэты гибнут на бегу.
НА ЗАРЕ Не злись, подруга, за ночной роман, не клюйся ноготками, будто птица, а лучше помоги мне похмелиться и слей остатки роскоши в стакан. Я выпью с позволения зари лишь за тебя за юную, за злую, за грусть в глазах озёрно-голубую, за твой укор, но больше не кори. Возьми себя ты в руки и меня, и пусть твои ладони, будто лодки, нас унесут от пошлости и водки на ясный берег пасмурного дня.
ТАВЕРНА Не люблю романтику морскую без таверны на скале, где певица душу воровскую изливает на столе. Вся она изящество в натуре и поёт не как-нибудь, а как будто манит в две лазури, на распахнутую грудь. Я иду, хоть всюду вор на воре и последний гасит свет. В темноте отчётливее море, вдохновеннее поэт. Предо мною певчая девица извивается во мгле. И шуршит, как белая страница на исчезнувшем столе. Наполняет два фужера трелью и один вручает мне. Я с певицей, как с виолончелью, обнимаюсь в тишине. Из фужеров, полных колыханья все ещё шипящих струй, высекаю с первого касанья наш хрустальный поцелуй.
РОЗА Как велят времена я приду без вина, принесу ей роскошную розу. Ну а если она от любви не пьяна, я зажгу для неё папиросу. К божьей травке вдвоём мы губами прильнём и раскроем мечтаньям объятья. В полумраке ночном мы дуэтом споём, засмеёмся, заплачем от счастья. Мир предстанет иным – не чужим, а родным, укачает в цветной колыбели. Но под светом дневным всё растает как дым, кроме нас и помятой постели. Намечтавшись сполна и во сне, и вне сна, я вернусь из поэзии в прозу. Мне вослед из окна не помашет она, только бросит увядшую розу.
РОМАНС Я вновь и вновь влюбляюсь в вас, но вы меня смешным подчас не величайте, не величайте. И торопливо каждый раз меня с лазурью ваших глаз не разлучайте, не разлучайте. Гордыней вашей напоказ меня хотя бы в этот раз не огорчайте, не огорчайте. И пленнику лазурных глаз любить другую, но не вас не поручайте, не поручайте. Коль скажут вам, что я угас, моё отсутствие при вас не замечайте, не замечайте. И втихомолку в поздний час лазурное сиянье глаз не омрачайте, не омрачайте.
ДАМА Ты пришёл и разодет, и обут по моде, и шикарен, как валет в карточной колоде. У тебя и масть, и цвет моего кумира, а в придачу партбилет, дача и квартира. Сколько зим и сколько лет я ищу валета, облетаю целый свет в грёзах до рассвета. Но не ты мне нужен, нет, и не жди погоды. Просто ты не тот валет, не из той колоды.
В ПРИМОРСКОМ ПРИТОНЕ I В приморском притоне и зелено, и песенно сердце чудит. Хозяин, влюблённый в Есенина, вино мне подносит в кредит. Садится с гостями и медленно смакует цитатную речь о пятой конечности мерина и золоте, льющемся с плеч. А пряди и впрямь златотканые у юных залётных девиц. Им тосты и дни ресторанные милее, чем быт и девиз. Под музыку, смех и истерику несутся они, как волна, которая мчится не к берегу, а с берега мчаться вольна. Влекомый волной-полуночницей, за то я её и люблю, что участь коварной учётчицей, свела её цели к нулю. За слабость её и всесилие топиться в любви и вине, за то, что глаза твои синие две капельки в этой волне. II Охвачен мечтою туманною, я слушаю думы твои: «Зовут меня просто Светланою, но ты как угодно зови. Зови меня в таинства вешние, росой лепестковой пои. Спасибо тебе за невещие и вещие песни твои. В них звуки рифмуются с мукою, венчается счастье с тоской. А впрочем, давай пред разлукою мы выпьем ещё по одной. Какая-то боль неустанная грызёт мою память в тиши. И лучше распущенность пьяная, чем трезвая травля души. Я пью, чтоб представить как личную тоску расставанья, когда прощается с ночью обычною обычная в небе звезда. Прощается чувство порочное, под смятое прячась бельё. Прощай же и ты, одноночное проклятое счастье моё».
НЕ НАДО Не надо упрёков, не надо, и вздохов не надо, и слёз. Мы снова сойдёмся когда-то в тени постаревших берёз. Тогда не о зимних невзгодах, о лете без всяких забот на самых счастливейших нотах листва голубая споёт. Сама, позабыв о кручине, ты будешь смеяться до слёз над теми слезами, что ныне ты льёшь почему-то всерьёз. Пусть тот, кто пойдёт за тобою, с тобой не расстанется впредь. Я буду венчальной свечою над вашей любовью гореть.
ЭКСПРОМТ На восемнадцать миллионов пижонок больше, чем пижонов, и тропка в загс не коротка. Вот почему, увидев в паре тебя с супругом на бульваре, я был шокирован слегка. Ты незаметно для партнёра в меня метнула искру взора поверх гуляк и трепачей. И я успел поймать улыбку, как будто золотую рыбку, в глубоких прорубях очей.
ЛЕВЕЕ ЧУТЬ-ЧУТЬ Есть смешная девчонка… в течение дня караулит повсюду меня, а порою, бывает, и по вечерам молча ходит за мной по пятам. Я просил, возмущался, приказывал ей убираться домой поскорей. Но девчонка в течение каждого дня продолжала тиранить меня. И тогда, чтобы как-то осилить её, я достал у соседа ружьё. Предварительно спрятав его у пруда, заманил я девчонку туда. Но она, как ни мучился внутренне я, устояла и против ружья. А когда я прицелился в юную грудь, попросила: «Левее чуть-чуть».
МАРИЯ Как безденежный бард, я и в мае осенник, для кого листопад золотистее денег. Да и ты не нутром, а извне деньгоманка, в ком невидимым дном изнывает изнанка. Я задумчив, как ночь, ты светла, как берёзка, и к тому же точь-в-точь богоматери тёзка. Снова громко молчишь, как во мне одностишье, и наводишь на тишь, за которой затишье. Снова в денежный блуд уползаешь крылато, чтоб под тосты иуд богохульствовать свято. Всюду ночь и покой, а себя не уйму я, всю Россию с тобой, как заика, рифмуя.
НАДНЕБЕСЬЕ Я твой вовек, о героиня песен, но в дни, когда я духом наднебесен и окунаюсь в голубую кровь, не приземляй меня, не прекословь певцу, кому ни мир неинтересен, ни ты, чей взор на время нечудесен, хотя небесен и сулит любовь тому, кто ныне наднебесен вновь.
НА ГУЛЯНЬЯХ На массовых гуляньях не в Дербенте участвую и убеждаюсь я, что мало мужиков на белом свете и слишком много разного бабья. Лицо и грудь открыта, как витрина, а взгляды, как пальба по господам. Неважно, фрау или синьорина, ханум иль пани, леди иль мадам. Гуляют молодуха и старуха, и с небосклона, устремляя взор, как высокопоставленная шлюха, глядит Венера на земных сестёр.
ПИАЛА Заблудилась полночь, запетляла, привела под утро в чайхану. Мне досталась с трещиной пиала, но зато из рук твоих, ханум. И покуда людям не до чая, а отец досматривает сны, сядь ко мне поближе, дорогая, скинь смущенье в темень чайханы. Скоро здесь сойдутся чаелюбы, я же буду где-то вдалеке вспоминать пылающие губы, родинку, увы, не на щеке. Забурлило утро, завизжало, в чайхане сумятица и гам. Проследи, чтоб с трещиной пиала не пошла по жаждущим рукам.
ТАБАСАРАНСКОЕ ТАНГО Табасараночка, табасараночка, давай мы встретимся сегодня раночко. Ты не томи меня, табасаранчика, который ждёт тебя у ресторанчика. Я не загубленный, я не затасканный, а недолюбленный, недообласканный. В лице улыбочка, а в сердце раночка, ты потанцуй со мной, табасараночка. Табасараночка, табасараночка, ты и землячка мне, и иностраночка. Не сторонись меня, табасаранчика, совсем не хищника и не тиранчика. Я не загубленный, я не затасканный, а недолюбленный, недообласканный. В лице улыбочка, а в сердце раночка, ты доласкай меня, табасараночка. Табасараночка, табасараночка, пусть будет весело, моя джейраночка. Пусть льётся в рюмочки, но не из кранчика, лаская слух и дух табасаранчика. Я не загубленный, я не затасканный, а недолюбленный, недообласканный. В лице улыбочка, а в сердце раночка ты долюби меня, табасараночка.
ПЕВИЦА Почему не поёшь ты, дербентка, мугам о любви и печали? Чтоб душевнее пелось молчащим губам, поцелуй их вначале, мой милый. Почему нескончаем, дербентка, мугам о любви и печали? Ты прильни в поцелуе к поющим губам, чтоб они замолчали, мой милый.
ТАНГО Вы приглашаетесь, землячка-дагестанка, не на лезгинку, извините, а на танго. Пускай гарцуют наши души, как и ноги, и изливаются в интимном диалоге. Вы отступаете в прозрачном как нагая, я приближаюсь, ваши груди настигая. Здесь все атаки напрямую, а не с фланга, вот почему я обожаю ритмы танго. Вот настигаю и пружинюсь я невольно, и ваша роза распускается подпольно. Вы в этот миг не азиатка, не горянка, а только женщина по имени беглянка. В объятьях трепетных, на грани равновесья вы настежь полностью и нараспашку весь я. Мы и смущаемся людского окруженья, и плавно валимся в кусты воображенья. Но, к счастью, музыка спасительно смолкает, мы содрогаемся, но нас никто не хает. Смешная публика, перевернув пластинку, танцует весело желанную лезгинку.
ТАЛЬЯНКА Я играю только на тальянке, не на таре и не на зурне, оттого-то песни о горянке слишком редко удаются мне. Я стараюсь, но под нежной сенью серьгоносных виноградных лоз снова слышу вопреки хотенью белое ауканье берёз. Для души милее нет мотива и в ответ я сам уже пою, а дербентка слушает ревниво, не приемлет музыку мою. Хмурит брови, надувает щёки, говорит, что я не однолюб, и роняет вздохи, как упрёки, из пунцовых лепестковых губ. Чтобы как-то ублажить южанку я порой играю невпопад и учусь настраивать тальянку на восточный, на дербентский лад.
ВЕЧЕР Осень ли подкралась рановато, лето укатило ли спеша, только беспредельная когда-то съёжилась озябшая душа. За окном под серым небосводом теребят гитару сыновья. Разнополым занята народом подворотня наша и скамья. Девочки тоскуют, но подспудно, чтобы не заметили юнцы. На мгновенье мне поверить трудно, что гожусь я девочкам в отцы. А потом приходит снова скука, ни желанья в сердце, ни огня. Ах амур, стреляющий из лука, поохоться, милый, на меня.
ДИАЛОГ Горянка, зачем ты блуждаешь так поздно в горах? О милый, но кто же пойдёт для меня за водою? Горянка, зачем ты ведёшь незнакомца впотьмах? О милый, но это не есть ли кувшин за спиною? Горянка, зачем ты всегда в поцелуйных следах? О милый, но как же я пятна родимые смою? Горянка, зачем ты с извечной тоскою в глазах? О милый, но разве не ты их наполнил тоскою?
АГАФЬЕ Я по воле судьбы-баловницы, весь больной и промокший насквозь, снова в хате, где кроме божницы только двое: хозяйка и гость. Отказавшись от чая с вареньем, я забудусь в табачном дыму и негромким молитвенным пеньем обогрею себя и уйму. А когда полегчает на сердце, вдруг услышу твой голос в тиши: «Ах, откуда в тебе – иноверце столько много рассейской души?» Я родился на юге, а проще – не была мне праматерью Русь. Только здешние звонкие рощи я и раем назвать не боюсь. Вот и нынче пред нашею встречей я за трелями в рощу забрёл, и увлёкся, и с птичьих наречий их на русский язык перевёл. Я покину тебя на рассвете, поклонюсь на прощанье избе, где всю ночь я грустил о Дербенте, как в Дербенте грустил о тебе.
ПОКА ЖИВЁТСЯ Почему, разрушив старый и построив новый план, я веду тебя сегодня не в театр, а в духан? Потому что там, на сцене, пьют фальшивое вино, а у Яшки-иудея настоящее оно. Пей, подруга, исцеляя жизнь от скуки и тоски, орошай целебным соком эти губки-лепестки. Да и сам я выше духом, если сердце во хмелю, и люблю тебя сильнее, откровеннее люблю. Эта жизнь с её дарами нам для радостей дана, в том краю, где все мы будем, нет ни Яшки, ни вина.
КАЛАМБУР ДЛЯ ТЕБЯ Ты вся в быту, ты вся за быт, а я грущу о том, что будет и тобой забыт мой стихотворный том. А там вовсю то боль, то бой, то вдруг фиал вина, моя пред всеми и тобой последняя вина.
ИНТИМНЫЙ КАЛАМБУР Я всегда смирялся с роком, но зачем тюремным сроком награждён за плен у тех романтических утех, где у каждой самки с меха рвал по волосу без смеха и без выгоды, а так после паховых атак.
БАБИЙ КАЛАМБУР Даже дождь сухой в шалаше, где есть твой котёл с ухой, чтоб в обнимку есть, и с вином сума, чтоб сходить с ума.
МОЛОЧНЫЙ КАЛАМБУР Ветка похожа на сук, юная дева на сук, чья млекожадная свора слижет последнее с вора. Я ей намёком про пах, что молочишком пропах, ну и застыну под носом млекоточивым подносом.
ОХОТНИЧИЙ КАЛАМБУР Тур боднул меня при Вале, был я с нею на привале. Пролежал я целый месяц, мне светил в окошко месяц. Вспоминалась мне охота, отпадёт ли к ней охота иль, охотничья натура, я опять пойду на тура?
ПЁСИЙ КАЛАМБУР Лает пёс в моём бреду, где я с девочкой бреду, у которой зреет стать с волей женщиною стать, но взираем мы на пасть, где зубастая напасть вся готовится напасть.
ХАНСКИЙ КАЛАМБУР Не гарем, а изба б, где молодка из баб, где я сердце отдам и избавлюсь от дам из продажных столиц, где у самок сто лиц, и стозвучны уста у одной и у ста.
КАЛАМБУРНЫЕ РИФМЫ Куда её ни день, она на берегу, её не первый день я в сердце берегу. Она дитя почти и утренняя рань, которую почти, гуляка, и не рань.
РИТМЫ Начинался день со зла, но была ты весёлой всякий раз напоказ. Все твердили заодно, что давно ты общаешься тайком с пошляком. Но и сплетня, что и за и в глаза, днём не трогала тебя, теребя. Лишь когда катился день за плетень, обнажала душу мгла догола. И в мечтах к тебе кто мил приходил, твой охаянный и твой недневной. Приходил он не за кем, а затем, чтобы вместе злую ночь превозмочь.
ЖУРАВЛИ Мне кажется порою, что поэты, с кровавых дезертировав полей, наудалую ринулись в куплеты, где вскоре превратились в журавлей. Они всего лишь выглядят как стая, но голосисто рвутся в небеса, чтоб все вы замолкали, почитая навязанные сверху голоса. Летит, летит по ветру клин бумажный, темнит и кличет на исходе дня, и в том строю есть промежуток важный для дагпоэта, нет, не для меня. Я антипод воздушного скитальца и предпочту уже в подземной мгле не окликать, а немо откликаться всем вам, кого оставил на земле. |
|
|
© khanmagomedovy |